Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [50]

Сейчас, как известно, не так, стабильность под угрозой как раз в Европе. И вот интересно связать тогдашние, шестидесятых годов культурные мифы с сегодняшней реальностью. Для этого надо поговорить как раз о Сартре, вспомнить тогдашние его темы, это крайне поучительно.

Жан-Поль Сартр был, как и положено выдержанному западному интеллектуалу, левым. Антибуржуазная позиция Сартра, почти что естественная для западного интеллектуала, вела его на левый политический фланг, занятый реформистскими социалистами, отнюдь не прыгавшими выше своих ушей, и коммунистами — нерассуждающими агентами Москвы во всех ее поворотах . Сартр видел, что на позициях сталинистского догматизма невозможно раскрыть революционную перспективу. И прежде всего мешает, говорил Сартр, философский материализм, это рабство у природной и исторической необходимости. Революционная перспектива открывается не порядке каузальности, а в порядке целеполагания, то есть свободы. В социальном бытии как таковом отнюдь не гарантировано наступление царства свободы, оно только провозглашается в марксизме, но никак не обосновывается в философском анализе. Марксизм требует доработки, нужно сделать из него философию свободы, а не (исторической) необходимости, руководство к действию, а не догму. Отсюда позднейшие попытки Сартра совместить марксизм с собственной экзистенциальной философией — философией свободного целеполагающего субъекта. К 1960 году Сартр опубликовал опыт такого синтеза — обширный трактат «Критика диалектического разума», но уже раньше, в сороковых годах, сразу после войны, думая над темой, выпустил две важных работы — «К вопросу о методе» и «Что такое литература?»; нам интереснее вторая.

Литература у Сартра — образец всякой свободной целеполагающей деятельности. Свободен прежде всего сам субъект литературы, писатель, и эту свою свободу он должен не то чтобы поставить на службу каким-то передовым силам (пресловутая «ангажированность» литературы), а самому стать такой передовой силой. У Сартра получается, что литература и есть метод движения к Граду Конечных Целей, во всяком случае — модель такого движения.

Понятно, что сам писатель не может осуществить революцию, ему нужна связь с потенциально революционным классом. Европейский пролетариат всё меньше и меньше позволял на себя надеяться в этом смысле, да собственно он и пролетариатом, то есть «неимущим», уже перестал быть — включился, был включен в общество потребления. Тогда и стали передовые умы приглядываться к Третьему миру, тогда и стал Алжир горячей темой. Сартр, должно быть, убил на него усилий больше, чем на собственную свою философию.

Интересное резюме этого сюжета можно найти у тогдашнего советского автора Мераба Мамардашвили, человека, безусловно, выходившего за рамки идеологической казенщины, что знали всегда его студенты, а со временем узнали и читатели. Цитирую его статью 1966 года «Категория социального бытия и метод его анализа в экзистенциализме Сартра»:

Сартр «неоднократно ставил судьбы революции в Европе и европейской культуры вообще в зависимость от развертывания национально-освободительного движения в странах Африки и Азии, ожидал, что подъем революционно-освободительной борьбы в этих странах вольет революционную силу в европейский пролетариат. Кроме инстинктивного и благородного сочувствия освободительному движению угнетенных ранее народов и желания сорвать маску самодовольства и морального квиетизма с буржуазной подлости, эта концепция основывается у него на теоретическом, философском предрассудке, свойственном многим интеллектуалам Запада; они склонны считать, что революционный порыв и эффективная революционная деятельность (со свойственным ей революционным сознанием, нравственностью, эмоциями и т.д.) возможны лишь при определенной неразвитости как материальной жизни общества, так и форм организации действий людей. Экзистенциалистская философия предполагает фактическую невозможность социального преобразования в рамках развитых и сложных сил человеческого общения и производства — и заставляет Сартра искать возможности для развертывания революционного антикапиталистического процесса там, где отсутствуют эти развитые и сложные силы общественного бытия.

Можно легко представить, как ухмылялся умный Мамардашвили, излагая эти бреды на канцелярском жаргоне советского казенного марксизма. В сущности Сартр здесь не дальновиднее допотопного русского народничества, с его мифом о превосходстве архаического общественного уклада над буржуазной, то есть — в контексте — развитой культурой.

Ситуация — для Сартра по крайней мере — обострялась тем, что Третий мир вовлекался в оборот современной, буржуазной, по номенклатуре левых, цивилизации. Это началось достаточно давно. У Сартра в работе «Что такое литература?» есть интересный пассаж об этом, связанный с той картиной современного мира, что дается у французского писателя Поля Морана, страшно модного в двадцатые годы:

Моран упраздняет национальные традиции, сравнивая их друг с другом по известному рецепту скептиков и Монтеня. Моран бросает их, как крабов, в корзину. С этого места уже не разглядеть различия нравов, языка, интересов. Скорость выступает здесь в роли параноидально-критического метода. У Морана азиаты разгуливают по Лондону, американцы — по Сирии, турки оказываются в Норвегии. Это самый верный путь лишить их всякого смысла. В этот переходный момент каждый из них превращается в поле битвы, в ходе которой разрушаются как живописная экзотичность, так и наша рационалистическая машинизация.