Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [47]

Как сегодня можно оценить это уже старое бердяевское пророчество? Вроде бы оно не осуществилось. И демократия жива в Европе, и коммунизм пал, и экономика массового производства отнюдь не исчезла. Фашизма нет в Европе. Несомненный демократический ренессанс ХХ века – заслуга Соединенных Штатов, вышедших на арену международной политики. И всё-таки бердяевская книга недаром вспомнилась.

Газета «Нью-Йорк Таймс» опубликовала статью Дэна Билефски о средневековом буме в Бельгии. Люди чуть ли не сходят с ума от всего средневекового, оно стало национальной модой. Причем это не увлечение ностальгирующих культурных снобов, подобных описанным Ивлином Во и Олдосом Хаксли, а повальная эпидемия. Один из персонажей статьи –  больничная уборщица, по уикендам уходящая вместе с мужем на какую-то беспризорную старинную башню: хоть два дня в неделю не слышать телефонов и пылесосов. Люди шьют себе старинную одежду, коллективно строят какие-то лачуги для средневековых ночевок, варят по рецепту XIV века хмельной напиток, приправленный имбирем, гвоздикой и перцем (называется hippocras).  Дело уже переходит на государственный уровень: нескольких малолетних преступников вместо исправительной колонии отправили на паломничество к святым местам в Северной Испании (в сопровождении взрослых, конечно).

Этой моде или, что кажется уместнее, психоэпидемии, как раз в духе средневековых, находят по крайней мере два объяснения. В Бельгии Фландрия может отделиться от франкоязычной части, фламандцы от валлонов. Бельгийцы переживают перспективу дальнейшего дробления и умаления – и потому уходят в иллюзорное прошлое, когда Гент и Брюгге значили не меньше, чем Париж и Лондон. Вторая причина – беспокойство, вызываемое растущим мусульманским населением, которого в средние века, как известно, в Европе не было.

Но вот тут и вспоминается Бердяев и его Новое Средневековье. Если он в 20-е годы ошибался насчет Европы, то оказывается не так уж не прав через восемьдесят лет в мировом масштабе. Тень Нового Средневековья с его моральным фанатизмом и религиозной эксклюзивностью легла на мир, ставший единым. И от него не спрятаться ни в пресловутой башне из слоновой кости – для высоколобых, ни в той развалине, где ночует по воскресеньям бельгийская уборщица.

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/392116.html

* * *

[Русский европеец Владислав Ходасевич] - [Радио Свобода © 2013]

Владислав Фелицианович Ходасевич (1886—1939) — поэт странной судьбы. Печататься он начал еще в дореволюционной России, и уже приобрел определенное имя. Но, оказавшись за границей в 1922 году — еще не эмигрантом, книги его продолжали продаваться, я сам видел его «Державина» у букиниста — постепенно перешел на положение эмигранта, и ни о каких новых публикациях на родине речи быть уже не могло. Потом, в какую-то совсем уж незаметную оттепель, в журнале «Москва» были опубликованы подборки Мандельштама и Ходасевича. Первого уже, очень не торопясь, вводили в официальный оборот; но за Ходасевича, были разговоры, кому-то и влетело. Помню, в той подборке понравились две вещи:

Мне невозможно быть собой,

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой

Идет безрукий в синема.

Потом там появлялись ангелы, которых поэт хлестал бичом, и они разлетались — «как с венетийских площадей пугливо голуби неслись от ног возлюбленной моей». И второе, про отражение головы в окне берлинского кафе:

И проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую

Ночную голову мою.

Было еще стихотворение Ходасевича, известное, так сказать, из неофициальных источников — цитировалось в книге Шкловского «Сентиментальное путешествие», из советских библиотек не изымавшейся. Это уж совсем знаменитая «Баллада»:

Сижу, освещаемый сверху,

Я в комнате круглой моей,

Смотрю в штукатурное небо

На солнце в шестнадцать свечей…

Морозные белые пальмы

На стеклах беззвучно цветут,

Часы с металлическим шумом

В жилетном кармане идут.

И так далее. Возникал устрашающий образ какого-то гомункула, даже чудовища Франкенштейна, которое вдруг станет в гигантский рос, и скажет что-нибудь страшное.

Вообще в поэтическом облике Ходасевича заметна эта игра с чем-то потусторонним. Он сам как бы одной ногой в другом измерении, как будто вылезает, выдирается откуда-то — и, выдравшись, выбравшись к нам, скажет что-то значительное.

Но, особо значительного так Ходасевич и не сказал. Разве что напоминал о каких-то не совсем евклидовых мирах. Он как-то сквозил, растворялся в неких туманах — хотя родом из Москвы, отнюдь не питерец. Ходасевич напоминает игру теней в старых немых фильмах. Он поэт с намеком на что-то вам знать не обязательное. Отсюда его внутренний образ, «лирическое герой», как говорили в советские времена. Ходасевич — поэт, в сущности, лермонтовской складки, что-то тайно ведающий. Причем для профанов у него наготове замещающий образ — и отнюдь не Печорин, а доктор Вернер, скорее.

А если прибегнуть к демонологии Достоевского, то получится чертик из неважных, непременно с насморком. Весь обвязанный теплыми платками и обмазанный йодом.