Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [19]

Так что Брюно Кроммелинка — Мейерхольда — Ильинского — типичный Кандавл. В психоанализе считается, что подобное психическое состояние — желание разделить женщину с другими мужчинами — есть признак подавленной гомосексуальности. Кроммелинк, конечно, оригинально, изобретательно-гротескно заострил тему, но в литературе есть примеры разработки мотива Кандавла у куда более значительных писателей, славных в общем-то совсем другими разработками. Нельзя не сказать, что эта тема неоднократно появляется у Достоевского — присутствует на всех этапах его творчества, начиная с раннего рассказа «Слабое сердце», герой которого Вася с восторгом расписывает своему другу Аркадию Ивановичу, как они будут жить все вместе, когда он, Вася, женится на Лизе. Есть у Достоевского и специальная, довольно объемистая вещь на этот сюжет: «Вечный муж», конечно. И эта же тема навязчиво тянется и педалируется в «Униженных и оскорбленных», где рассказчик Иван Петрович, наделенный многими биографическими фактами Достоевского, влюбленный в Наташу, только то и делает, что подставляет ее князю Алеше, в которого похоже, рассказчик, влюблен не меньше самой Наташи. Таков же случай из жизни самого Достоевского: обихаживание (как сказали бы сейчас, обустройство) будущей жены своей Исаевой и ее любовника.

Конечно, Достоевского, как говорится, мы ценим не за это. Равно как и Мейерхольда, гений которого в постановке «Великодушного рогоносца» — пьесы, конечно же, декадентской, попахивающей даже не Брюселлем, а Веной до 1914 года — чем-то вроде Ведекинда и Шницлера, — гений Мейерхольда сказался в том, что он этот пряный, как сказали бы в былые времена, сюжет, представил средствами авангардистского театра — в скупых конструкциях и стремительном темпе актерского исполнения, лишенного тени психоложества (словечко Маяковского). Это был триумф нового искусства: новое всегда не «что», а «как». А «что» — оно неизменно и вечно: от Геродота до Кроммелинка.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/414485.html

* * *

[Русский европеец Лидия Гинзбург] - [Радио Свобода © 2013]

01.10.2007 14:36 Борис Парамонов

Лидия Яковлевна Гинзбург (1902—1990) своей судьбой несколько напоминает Леонида Леонова: сопоставление, конечно, условное, — так сказать, не по содержанию, а по форме. Оба они, начав литературную деятельность на заре советской власти, сформировались, однако, еще в дореволюционное время, а первые советские годы работали в отчасти сохранившейся высококультурной атмосфере. Сходство простирается дальше: оба, дожив до глубокой старости, застали падение коммунистического режима. Персональные итоги, однако, разнятся. Леонов, напечатав все-таки громадный, тридцать лет писавшийся роман «Пирамида», ничего не прибавил к своей литературной репутации — хотя эта книга, как и все его творчество, обладают многими неоспоримыми достоинствами. Вообще Леонова, высоко ценимого при жизни, ценили не за то и не те. Что касается Лидии Гинзбург, то она в старости стала знаменитостью: опубликовала многочисленные дневниковые записи, которые вела с 1925 года. Их было так много, что публикация растянулась на годы, и это были годы постоянного и лестного для нее внимания читателей. Прожив жизнь скорее литературно глухую, Л.Я. Гинзбург уходила из жизни авторитетной и знаменитой.

Собственно, авторитетной она была многие года — начиная с послесталинской оттепели, когда оживилась литература и вокруг Гинзбург начала собираться — на вполне неформальной основе — питерская литературная молодежь. Привлекало молодых ее прошлое, ранние годы, проведенные среди людей знаменитых и больших. Лидия Гинзбург принадлежала к числу так называемых младоформалистов — первого (оказавшегося последним) поколения учеников создателей школы формального литературоведения. Молодость она провела в обществе Тынянова, Эйхенбаума и Шкловского. Записи ее о них поистине драгоценны, особенно о Шкловском. О нем она сказала в тех же дневниках: его так много здесь не потому, что он самый значительный, а потому что он самый словесный. Он говорил афоризмами и парадоксами — просто не умел говорить по-другому. Он не мог, например, сказать фразу типа: «Я еще должен зайти сегодня к Всеволоду Иванову», пишет Гинзбург. Тотально литературно-организованная речь. Между прочим, такая речь была у Довлатова; людям, знавшим его, вспоминать о нем интересней, чем его читать. Я вспоминаю рассказ Довлатова о встрече его именно с Шкловским. Мне в передаче Довлатова запомнилась фраза Шкловского о чем-то неинтересном: «Это все равно, что жевать спичечный коробок».

Но тут нужно привести что-нибудь из Шкловского, авторизованного Лидией Гинзбург. Ну такое, например:

«Вы написали мне упадочное письмо. Какую-то повесть о бедной чиновнице», — сердито сказал мне Шкловский по поводу письма, в котором говорилось о вторых и третьих профессиях человека, лишившегося первой.

В последний же раз при встрече В.Б. сердился на то, что я не ответила ему на письмо.

— Безобразие! Вы отнеслись к этому как к литературе и собирались писать мне историческое письмо; надо было ответить открыткой.