Борьба за право - [7]
Огражденіе права есть такимъ образомъ обязанность нравственнаго самосохраненія. Совершенное отреченіе отъ права, что теперь представляется не возможнымъ, но что прежде было возможно, есть нравственное самоубійство.
Право есть только сумма единичныхъ институтовъ, изъ которыхъ въ каждомъ выражаются соотвѣтствующія условія нравственнаго бытія[7]: въ собственности, такъ же какъ и въ бракѣ — въ договорѣ, такъ же какъ и въ понятіи о чести. Отреченіе отъ котораго либо изъ нихъ, въ правовомъ смыслѣ, также невозможно, какъ и отреченіе отъ совокупности правъ. Но конечно возможно насильственное вторженіе въ которое либо изъ этихъ условій и это вторженіе каждый обязанъ отражать. Ибо недостаточно еще имѣть право пользоваться этими жизненными условіями, но они должны быть субъектомъ права на дѣлѣ твердо охраняемы. Поводъ къ тому представляемся каждый разъ когда произволъ осмѣливается нападать на нихъ.
Но не каждая несправедливость есть произволъ, т. е. движеніе направленное противъ идеи права. Владѣлецъ моей вещи, который себя считаетъ ея собственникомъ, не отрицаетъ въ моемъ лицѣ идеи собственности, онъ только предъявляетъ на эту вещь свое право; вопросъ въ этомъ спорѣ сводится къ тому, кто изъ насъ обоихъ собственникъ. Но воръ и разбойникъ совершенно иначе относятся къ праву собственности. Они отрицаютъ въ моей собственности самую идею оной, а вмѣстѣ съ тѣмъ и существенное условіе моего бытія (личности). Если бы подобный образъ дѣйствій признать всеобщимъ, правовымъ, то тогда собственность отрицалась бы и въ принципѣ и на практикѣ. А потому такое дѣло не просто завладѣніе моею вещью, но въ тоже время нападеніе на мою личность, и если для меня существуетъ вообще обязанность ограждать послѣднюю, то она существуетъ и въ этомъ случаѣ. Только тогда можетъ имѣть основаніе нѣкоторое отступленіе отъ исполненія этой обязанности, когда происходитъ ея столкновеніе съ другой еще высшей, сохраненіемъ жизни, когда напр. разбойникъ ставитъ вопросъ такимъ образомъ: жизнь или кошелекъ. Но кромѣ этого случая, моя обязанность отражать всѣми находящимися въ моемъ распоряженіи средствами это неуваженіе къ праву въ моемъ лицѣ. Терпѣливо вынося подобное дѣйствіе, я тѣмъ самымъ допускаю моментъ безправія въ моей жизни. Но на свое право никто не долженъ налагать руки. Относительно добросовѣстнаго владѣльца моей вещи я нахожусь въ совершенно другомъ положеніи. Здѣсь вопросъ, что мнѣ дѣлать, не представляется для меня вопросомъ, относящимся къ моему правовому чувству, моему характеру, моей личности, но только вопросомъ касающимся моего интереса, ибо здѣсь идетъ дѣло только о цѣнности вещи. Здѣсь я могу разсчитать потерю и выигрышъ, взвѣсить возможность того или другаго исхода и затѣмъ вывести заключеніе: возбуждать процессъ, или воздержаться отъ него[8]. Сравненіе представляющихся съ обоихъ сторонъ вѣроятностей возможнаго исхода есть совершенно вѣрное разрѣшеніе спора. Но если, какъ часто бываетъ, трудно самимъ разобраться въ такомъ спорѣ, то это значитъ, что стороны не могутъ согласиться въ расчетѣ, что не только далеко расходятся вѣроятности взаимныхъ вычисленій, но что каждая спорящая сторона при этомъ предполагаетъ въ другой завѣдомо неправое, злой умыселъ. Тогда вопросъ принимаетъ тоже положеніе, хотя процессуально дѣло идетъ о неправдѣ объективной, принимаетъ психологически для сторонъ тотъ же какъ и въ вышеприведенномъ случаѣ характеръ сознательнаго нарушенія права, и отпоръ со стороны субъекта, считающаго свое право нарушеннымъ, является точно также нравственнымъ и правильнымъ какъ и по отношенію къ вору. Въ этомъ случаѣ желаніе удержать сторону отъ процесса, указывая ей на его издержки и послѣдствія, неизвѣстность исхода, было бы психологической ошибкой; для нея вопросъ уже состоитъ нё въ одномъ интересѣ но и въ правовомъ чувствѣ; но такой оборотъ дѣла единственно возможенъ только въ томъ случаѣ, если удастся опровергнуть это предположеніе — дурнаго намѣренія противника, противъ котораго собственно и возстаетъ сторона, этимъ разрѣшится существо пререканія и получится возможность для стороны разсматривать дѣло только съ точки зрѣнія интереса, а слѣдовательно становится возможнымъ расчетъ. Никто не знаетъ до какой степени можетъ простираться упорное сопротивленіе стороны противъ всѣхъ подобныхъ попытокъ, лучше чѣмъ она сама и я думаю, что всякій согласится со мной, что эта психологическая неуступчивость, эта недовѣрчивость не есть нѣчто индивидуальное, обусловленное личнымъ характеромъ, но что при этомъ имѣютъ еще вліяніе степень образованія и положеніе лица. Это недовѣріе всего труднѣе побѣдить въ крестьянинѣ[9]. Такъ называемая страсть къ процессамъ, въ которой его обвиняютъ, есть продуктъ двухъ въ высшей степени присущихъ ему Факторовъ: во первыхъ сильнаго чувства собственности, можно даже сказать скупости, и во вторыхъ недовѣрія. Никто не понимаетъ лучше своего интереса и не держится за то, что онъ имѣетъ, крѣпче крестьянина и тѣмъ не менѣе, какъ извѣстно, никто легче его не пожертвуетъ всѣмъ своимъ состояніемъ ради процесса. Очевидное противорѣчіе, но въ дѣйствительности совершенно понятное. Ибо именно при его сильно развитомъ чувствѣ собственности, нападеніе на нее ощущается сильнѣе, а слѣдовательно происходитъ и сильная реакція. Страсть къ процессамъ у крестьянина есть ничто иное какъ извращеніе недовѣріемъ чувства собственности, извращеніе которому подобное мы встрѣчаемъ въ любви: ревность сама на себя обращаетъ оружіе, разрушая то, что она хочетъ спасти.
