Борьба Миров, № 1924 03 - [16]

— А впрочем ничего. Может в Мерве встретимся, а может и дальше, недаром он всадником облачился.

И хотелось встретиться и попробовать силы.

Теперь в рассказе есть двадцатилетний романтик и есть Керзон, а сам рассказ идет все глубже на восток. Все в наличности, не хватает лишь русских чайников в афганской обстановке. Но пока рассказ касается только внешней политики и ее сотрудников, чайники в нем появиться не могут, как к политике не относящиеся.

Первый такой чайник появился на ковре афганского пограничного полковника в Чилдухторане. Он был красный с синими цветами.

Впрочем он не принадлежал к чайникам, играющим такую большую роль в этом восточном рассказе. Но одиночке они, вероятно, были на него похожи, но от большого своего количества они спрессовались в небольшую бумажку, отпечатанную на «Ундервуде», и, потеряв свою вещественность, ездят в портфелях сотрудников Наркомвнешторга.

Итак у полковника на ковре стоит чайник.

Баранов маленькими глотками пьет слишком сладкий и слишком горячий, зеленый чай. Трудно пить: горячая чашка— без ручки и с ложечки нельзя — она с дырочками.

Афганцы тоже молчат, потому что все приятное и вежливое уже сказано.

Полковник, толстый и медный, в линялом синем мундире и тонких белых штанах сидит на корточках, полузакрыв глаза.

— Скоро ли выпустят?

— Полковник очень сожалеет — говорит рябой переводчик, — у него нет верховых лошадей. Полковник хочет думать, что до Герата вы хорошо доедете и на вьючных — здесь близко.

— Эх, седел в Ташкенте не купили, — вздыхает Костиков. Баранов пожимает плечами, а переводчик продолжает:

— Русский мушир вчера поехал в Герат. Тоже поехал на вьючной. Он хороший наездник и большой мушир. Он дал полковнику бутылку.

Из рук в руки кругом по ковру передается термос. Термос черный на желтом ремне.

Баранов улыбается (уж я осторожнее тебя, Керзона, буду) и говорит:

— Спроси у полковника-саиба откуда этот русский мушир приехал.

— Полковник говорит, что русский мушир приехал из Тахтабазара и что это хорошая бутылка. В ней чай остается горячим пока его не выпьешь. Полковник еще говорит, что он больной. Даже чай из этой бутылки не согревает его, когда ему холодно, — и спрашивает: нет ли у вас хины.

— Хины? Костиков, она у вас хранится, достаньте пожалуйста.

Часов шесть караван уже идет без остановки.

На вьючном седле навязана подушка, а сверху одеяло. Высоко выходит, и без стремян очень неустойчиво. Вместо уздечки недоуздок, вместо повода тяжелая цепь с железным приколышем на конце. А конь подозрительный: беспричинно ржет и фыркает. От времени до времени пробует укусить ближайшую вьючную. Черт его этой цепью удержит, если он развеселится.

— О ногах лучше не думать, тогда не слышно, как они болят. Буду думать о Керзоне. Итак в Кушке он не был. Значит избегал Кушкинскую погранохрану. Как же он там проскочил, там, ведь, тоже пост есть. А главное что он сейчас делает? (Будет ли нападение).

Но голова наливается оловом, как и ноги. Баранов ерзает, чтоб хоть немного переменить положение, — не легче.

А дорога идет вправо, все выше и выше и все темнее, — уже вечер.

Впереди поет каракеш. Уже давно поет и, вероятно, не скоро кончит. Качается в темноте длинная песня, и темнота качается. А ног не слышно, только в коленях, медленно пульсируя, ворочаются клинья.

— Скоро ли конец, силы нет никакой дольше терпеть.

— Вот, кажется, доехали, — это Хаджи Мелал. — Но темная масса оказалась каменной грядой. Повернули налево, потом опять направо.

Гудит в голове кровь, а в глазах темнота, только по самой земле прыгает змейками огонь. Выскочит впереди, покрутится под ногами и пропадет сзади.

— Неужели галлюцинация? Костиков, что за искры такие?

— Моя махорка, — слышно откуда-то страшно издалека.

— Теперь близко, вон впереди костер, — смутно думает и видит, что это не костер, это звезда восходит.

— Хорошо, звезда, — соглашается, — но скоро ли конец?

Теперь совсем темно.

— Который час? — Вечность. — Нет, это не я сказал, — вспоминает Баранов, — это Батюшков.

Совсем темно, и каракеш замолчал. Только камни щелкая прыгают под гору и где-то ревет река.

— Как примус, — определил, и видит: к нему подъехал сипай, и что-то говорит. Что-то непонятное.

— Уходи, — отвечает Баранов (непонятного слушать не могу, надо русские слова услышать) и крикнул — Костиков, сколько верст осталось? Но Костиков не отвечает, не слышит, может быть.

Сипай опять говорит, теперь настойчивей.

— Завезли, черти, — мелькает в голове, а во рту делается сухо — Ведь, больше пятидесяти верст едем, а до Хаджи Мелала тридцать семь. И что ему от меня нужно? Здесь нечисто. Не Керзон ли? — надо подумать, а для этого вытянуть ноги.

Но подушка съехала набок, или, может быть, конь оступился. Баранов чувствует: сипай держит его под руку и они стоят на земле. Левая рука тянется расстегнуть кобур, но она слишком долго держала тяжелую цепь, — не разгибается. Да и ног нет, — все равно без сипая нельзя стоять. Пока не двигаться, не сопротивляться подобрать силы, — там посмотрим.

— Что посмотрим? — думает из последних сил, и чувствует, как сипай берет его за ногу и тянет ее вверх. (Зачем это?). Потом две руки с силой поднимают за пояс и куда-то толкают.