Бонжур, Антуан! - [93]

— Узнаешь? — спросил Антуан и удивлённо воскликнул: — Смотри-ка!

Знакомый поворот на взгорок к дому Луи Дюваля. А в доме свет горит — в самом деле странно.

Антуан посигналил у крылечка. Из дома вышла озабоченная Шарлотта: едва они вернулись с неудачного пикника, как у Луи разыгрался острый приступ радикулита, старая шахтёрская болезнь.

Мы прошли в спальню. Шарлотта готовила мешочки с раскалённым песком, расстирала поясницу Луи змеиным ядом. Тот корчился от боли, но терпел. Так он и улыбнулся нам, со стиснутыми зубами.

— Виктор, — оповестил он, — я решил подать заявление в общество автотуристов, мы поедем в Москву на нашем «Москвиче» вместе с Шарлоттой, мне уже обещали. Я всю жизнь мечтал побывать в Москве, а теперь у меня есть московский друг Виктор Маслов, который покажет нам свой город.

Мы помечтали о будущей встрече в Москве. Боль немного отпустила старого партизана, Антуан договорился с Луи, что тот с утра разыщет президента, чтобы тот извинился перед ветеранами в Спа, мы попрощались и двинулись дальше.

Ромушан. Безмолвствуют могильные плиты, накрытые мраком ночи. Луч фонарика выхватывает из темноты узкую полоску пространства: кресты, надписи, медальоны, впаянные в камень. Венки на могиле ещё лежат. Цветы поблекли и завяли, лента обесцветилась под дождём, и надписи уже не разобрать. Я поправил венок. Под факелом, зажатым в руке, раскрылись два слова: «с любовью и верностью». Так писала Жермен. Я провёл ладонью по плите, очищая её от опавших лепестков и еловых игл. Камни были прохладны, рисунок их прост и ясен. Главное имя ещё не начертано на могильном камне, но я клянусь тебе, отец. Пепел Клааса стучит в моё сердце. Ты будешь отомщён, отец, и скоро. Кто он? Щёголь? Денди? Впрочем, теперь это не имеет особого значения, коль на рассвете я увижу его и узнаю.

И снова упруго рокочет мотор. Ночной рейд по Арденнам окончен. Завершены дела, отданы прощальные визиты. Из Ромушана одна у нас дорога — в Кнокке. Оттуда мы будем брать Щёголя. Нам не нужна внезапная или случайная встреча. Ведь Щёголь тоже может знать, что мы явимся к нему в Вендюне, на виллу чёрного монаха, или в Брюгге, в дом ван Серваса. Поэтому начнём с Кнокке. В первый же день по приезде я услышал об этом Кнокке: Ирма из Голландии говорила. И вот теперь, в последний день, я мчусь в Кнокке, чтобы встретиться со Щёголем. Встреча должна произойти по нашему желанию и в тот момент, когда мы будем к ней готовы, точно зная, что перед нами именно он, а не кто-то другой, чтобы действовать сразу и наверняка. На этот раз осечки быть не должно. Вела, вела меня ниточка, рассыпались камни, но все сойдётся в Кнокке или Брюгге, потому что недвижно лежат могильные плиты, и ничто не смеет тревожить их покой.

Что было на мосту? Машина проскочила через мостик над ручьём, но это не тот мост. Сколько мостов обрушилось, сколько связей распалось! Торчат из воды разорванные быки, упали пролёты. Мосты тоже бывали преданными — как люди. Их разбивали и снова ставили, чтобы соединить разделённые берега. Но связь времён не распалась, потому что мосты пролегают и во времени, пролёты их ведут от поколения к поколению, сквозь даль веков. И этот мост времени нерушим. Мы с отцом на одном пролёте, хоть и на разных его концах, и вахта наша одна.

Бежит по мосту ночной скорый Антверпен — Люксембург. Просверкнули поверху вагоны, затих перестук. Стрелка указывает на Льеж, однако Антуан делает разворот на широком пустынном перекрёстке, и мы выходим на правый берег Мааса. До Уи больше тридцати километров, я предлагаю Антуану отдохнуть: мы намотали уже почти двести километров.

Меняемся местами. Антуан откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза. Хочу выключить приёмник, он бормочет: не надо, под музыку лучше дремлется.

Машина покорно слушается руля, мотор приятно чуток, автострада бросается под колеса, льежские огни остались за спиной, встречных машин почти нет — и снова несёмся в световом луче, убегающем от нас. Я чуть приглушил звук, покрутил ручку. Шорохи и вздохи планеты заполнили кабину. Что возникнет из шороха? «Как прекрасно пахнут ананасы, и как хорошо их есть вместе с тобой, потому что ты пахнешь ещё прекрасней, чем эти ананасы»… К чёрту эту банальную мелодию, не хочу, чтобы она рождалась из шороха! И ананасы поглотились надрывным голосом, тоскующим под гитару. Голос был совсем близким: работал маяк «Европа-1», и парень старался вовсю: полупридыхая, доверительно нашёптывал на весь свет о том как он одинок. «Идёт дождь, и я сегодня один, в камине трещат дрова, в комнате тепло, но я одинок, потому что идёт дождь, и ты не пришла, никогда не придёшь, огонь в камине погаснет, и сердце моё остынет, я буду всегда одинок, и, если ты не придёшь, дождь никогда не кончится, потому что это дождь моих слез». Так он тосковал, красиво и надрывно, а после него за ту же работу принялись четверо: рояль, гитара, контрабас, ударник. Они выливали свою беду отрешённо и упруго, тренированно сливаясь друг с другом, ударник отбивал палочками синкопы, чтобы они не распадались в своей тоске. Четверо парней сидят в тёплой комнате, и над ними не каплет, стены затянуты гофрированным шёлком, они тоскуют о том, как хорошо им тосковать вчетвером, когда для тоски созданы настоящие условия, им уютно и бездумно, как в купе ночного скорого, где их слушает молодая супружеская пара, пустившаяся в свадебный вояж; парни оттоскуют своё, спустятся вниз на лифте, пройдут сквозь вертящуюся дверь и зашагают по залитой огнями авеню, де Шанз-Элизе, переговариваясь меж собой, куда бы заглянуть и выпить, потому что они отработали честно.