Бонус Дамиена - [7]

И вместо претензий я двигаюсь в её темпе, наблюдая за тем, как растекается удовольствие по её телу, шепчу:

— Я люблю тебя, моя Ева! Ты сладкая, ты такая сладкая! Такая красивая…

И в подтверждение своих слов облизываю собственные пальцы, только что побывавшие в ней, давая этим, наконец, провалиться в её первый, наполненный долгим чувственным стоном оргазм. Но первый неожиданно становится последним, по крайней мере, в этом заходе, потому что я тоже соскучился, и в моих глазах уже темно, в паху разорвалась бомба, и моё «Евааааа…» звучит странным, слегка пришибленным и более громким эхом восторгов жены.

Мы продолжаем целоваться, как полоумные. Просто слишком долго не виделись и очень сильно соскучились. Нет, одним разом точно не обойтись: физически вроде бы всё окей, но душа как будто просит продолжения. Поэтому целуемся, не давая друг другу оторваться, отдалиться, прерваться и существовать не единым целым, а каждый сам по себе.

— Как ты себя чувствуешь? — шёпотом интересуюсь.

— Я знаю, ты спрашиваешь меня о физическом самочувствии, но мне хочется сказать тебе о том, что у меня на душе́! — улыбается в мои губы.

— Это намного важнее, — я прикрываю глаза, ожидая очередного испытания собственной эмоциональной выдержке.

— Я чувствую себя так, словно мои замёрзшие и насквозь промокшие ноги очутились в тепле и сухости. Словно озябла, а меня неожиданно укутали самым тёплым одеялом. И мне так хорошо!

У меня нет слов, которые сложились бы в более-менее вразумительный комментарий этого фундаментального признания полнейшего успеха моего мужского предназначения, но у меня есть мои поцелуи, и я не жалею их.

— Я хочу, чтобы ты будущей ночью был во мне! — заявляет, едва отдышавшись.

Оказывается, мы думаем об одном и том же, и это заставляет меня улыбаться:

— Хорошо! Ты сама напросилась! Думаю, спать я буду недолго…

— Будешь-будешь! Просто я хочу как в юности, помнишь? Мы — один организм!

— И один живот? Или… добавим третий пункт?

— Третий, — жмурится. — Я соскучилась… Так душераздирающе тоскливо было без тебя в этой постели, и по утрам в ванной, в столовой, а вечером на кухне и в детской. Дети говорят, что ты веселее читаешь сказки! Разными голосами, особенно страшными!

Обычные вещи вроде бы сообщают мне эти блестящие малиновые от моих поцелуев губы, но в сердце щемит.

— Ты никого там… в этой своей Испании, нет? Не трогал…?

В момент трезвею. Отодвигаю лицо, чтобы яснее навести уже местами мутнеющий фокус:

— Ева! Ты чего? Что за ерунду говоришь?

— Да так, на всякий случай спросила, — задорно улыбается. — Я и так знаю, что ни с кем.

— Откуда? — и я искренне удивлён.

— Ну… — улыбается, — ты торопился к финишу каждые пять секунд! Ясно же, что тоже скучал. А раз скучал, значит было для этого время! — прижимается лицом к моей груди, затем тянется и целует в ключицу. А я млею, прикрывая, задобренный, глаза.

Она всегда так — скажет какую-нибудь глупость и тут же реабилитируется, благо знает как.

— Ева, — говорю, — ты единственная. Только одна… И хорошо знаешь, что у меня здесь — прижимаю её руку к своей груди.

— Она другая, не такая, как моя.

4

Господи, сколько лет я ждал, что этот вопрос всплывёт вновь, и вот он задан. И я эгоистично рад сбросить с плеч груз, в надежде, что тысячи прожитых вместе дней мне помогут. Она ведь видела, давно знала, что татуировка не та, и много лет назад даже робко спросила почему, легко удовлетворившись моим коротким ответом. Наверное, боялась заглядывать глубже, говорить о том, что причиняло ей боль — однажды я её предал, забыл, вычеркнул. И ужас моего поступка в том, что сейчас, наверняка, я до сих пор жил бы с Мел… или какой-нибудь другой женщиной, не важно, но понятия не имел бы о том, ЧЕГО на самом деле лишаю себя, Еву. Ведь эта жизнь не просто отличается от той, где я был моложе и успешнее, она — СЧАСТЬЕ. Именно так: громко и только прописными буквами, потому что мне хочется петь, обнимать, целовать, и лететь со всех ног домой, сдвигая рейс на день раньше, теряя в деньгах, но приобретая бесценное время ВМЕСТЕ.

Я целую упрямые, непокорные и неподвижные от обиды губы. Мы вышвырнем эту занозу и боль от неё раз и навсегда.

— Я вывел ту. Но ты вернулась на своё законное место, хоть татуировщик и не смог в точности повторить рисунок — просто под рукой не было оригинала, не было тебя. Но это и символично: не важны обстоятельства, не имеют значения перемены, истина непреложна — в сердце живёт чувство несмотря ни на что.

— Когда ты её повторил?

Я вздыхаю, потому что мне жаль. Мне жаль, и я не могу говорить, ругая свою тупость, но знаю, что обязан сказать правду:

— Несколько дней спустя после того… после того, как я нашёл тебя в участке.

Ева выдерживает небольшую паузу, затем констатирует:

— Когда я была в психушке.

— Когда тебе было плохо.

Я не узнаю свой голос, он как поломанная осипшая флейта.

— Почему именно тогда?

— То, что с тобой случилось, вправило мой обиженный мозг на место.

— Обиженный?

— Я звал тебя, Ева. Столько раз звал. Мне было несладко. Херово мне было по полной программе, срывался, пил, закидывался наркотой. Да, было. Но никогда, никогда я не был так глубоко в боли, как ты. И я это понял в тот день, вернее, после увиденного, не смог жить так, как раньше жил, залепив глаза и заткнув уши. Я не был счастлив, Ева, никогда не был. Я создал иллюзию счастья, уговорил себя, уболтал, что делаю всё правильно, и это единственный выход, который у меня был.