Бонсай - [78]

Чудовище одиноко бродит по пустынным ночным пригородам. Прячется в подвалах и подъездах, на детских площадках и балконах. При первых лучах света испуганно бежит в темные леса зализать раны, спрятать их, чтобы не вызвать еще большую жажду крови.

Она распростерлась на полу, на спине, видит над собой уродливые искаженные маски, постепенно преображающиеся в обеспокоенные лица. Ее окружили нарядные гости, они хотят знать, что случилось. Спрашивают наперебой: «Как вы себя чувствуете? Хотите воды? Вы не ударились?» Голоса звучат как песня. Она попала в совершенно новую, девственную страну, населенную людьми, не желающими ей зла.

Эти разноцветные существа в своей бесконечной доброте и заботе о ее самочувствии вызвали «скорую».

— Дома есть кому за вами присмотреть? — спросил один из врачей «скорой».

Она покачала головой.

— Тогда мы заберем вас в больницу, понаблюдаем.

Нина сопротивляется. Не хочет в больницу, отмахивается. Она боится больниц. Боится не выйти оттуда.

— Вам нельзя оставаться одной. Может быть, у вас что-то серьезное, — объясняет врач, помогая ей забраться на носилки. Затем измеряет пульс и говорит, что тот намного ниже нормы. Ей дают пару кусочков фруктозы и, накрыв ярко-красным одеялом, несут сквозь праздничный зал. Ее переполняет странное пузырящееся чувство счастья, не в силах удержаться, она машет чудесным лицам, стоящим в два ряда вплоть до выхода.

Вслед за носилками к машине «скорой помощи» подбегает красивая темноволосая женщина в темно-красном платье с пышной юбкой.

— Не надо в больницу, — произносит она и начинает о чем-то говорить с врачами. Предлагает Нине поехать к ним с мужем, остаться на ночь. Они подежурят, последят за ней.

Она все еще в девственной стране, где ее охраняет дружелюбие чужеземцев.

— Ты меня не узнала? — Ева, костюмер из «Театральной лаборатории», помогает ей слезть с носилок и сесть в машину, которую Йоан поставил перед входом в театр. Конечно, она ее узнала. Ей только надо прийти в себя, прочистить мозги. Она безвольно позволяет усадить себя на заднее сиденье. Ева укутывает ей плечи пледом и садится рядом. Врачи довольны, что все так устроилось, и уезжают на пустой машине.

Она наслаждается поездкой по городу. Тело после обморока стало необыкновенно легким, исчезли все душевные и физические барьеры и нервозная эгоцентричность, державшая ее за закрытыми дверями, вдали от людей. Ева расспрашивает о работе, сетует, что они давно от нее ничего не слышали. Йоан оборачивается и кивает в подтверждение слов жены. Лицо бледное, черты обострившиеся, взгляд привычно несчастный и голодный. Словно не может покинуть сцену, думает она, прямо как пожилая пара, увозящая в путешествие атмосферу своей гостиной.

— Не знаю, на что уходит время, — отвечает она уклончиво, избегая говорить о работе. Не представляет, что когда-нибудь снова станет писать.

Через четверть часа они останавливаются перед виллой в Розенвангет. Не снимая пледа, она опирается на руку Евы. Ей нравится чувствовать себя больным ребенком на попечении взрослых. Йоан предлагает перекусить на кухне. Они сидят на высоких барных стульях за узким откидным столиком. Уличная темнота отодвигается мощными галогеновыми светильниками, вмонтированными в потолок и стены.

Все мысли Нины занимает один вопрос: как ей отблагодарить этих двоих? Сможет ли она вернуть свой прежний долг? Или хотя бы показать, что не забыла о том, что они для нее сделали? И вот теперь — новый долг. Она начинает неприятным образом потеть. Тело — словно химический завод.

Ева устало отодвигает тарелку и говорит, что пойдет в кровать. Обнимает Нину, которая испуганно лепечет ей на ухо «спасибо».

— О больнице и речи быть не может, пока у тебя есть мы, — шепчет ей Ева и уходит на второй этаж.

Оставшись с Йоаном, она наблюдает, как пустеет бутылка бордо. Сама пить боится. Обморок нарушил биохимический баланс. По опыту знает, что равновесие восстановится не раньше чем через неделю. Она пришла в себя и снова мучается старой знакомой: застенчивостью. Чувствует себя серой, потрепанной в выцветшем старом костюме, слишком теплом для жаркой кухни. Но не может снять пиджак: под ним ничего нет. Даже лифчика.

Йоан берется за бутылку уверенной рукой алкоголика и выливает остатки вина в бокал на тонкой ножке. Сигареты у него кончились, и он стреляет у Нины, придется ему курить с фильтром.

— Моя жена меня не любит, — вдруг заявляет.

От столь неожиданной откровенности Нина замирает, она не знает, что сказать.

— Просто не замечает, как будто нет меня.

— Может, она слишком много работает, — говорит Нина первое, что приходит в голову.

— Не знаю, почему она меня разлюбила. Я все делаю, чтобы ей угодить, но она меня не замечает. — Лицо его еще больше побледнело и осунулось.

После обморока Нина чувствует себя слабой, хрупкой, но все же предлагает прогуляться. Он отвечает, что слишком пьян, но уже от одного того, что она нашла слова и произнесла их вслух, стало легче.

— Мы своего рода сообщники, — продолжает он с кривой улыбкой.

Ироническое замечание сорвало корку с ее памяти, обнажило открытую рану.

— Прошлой ночью я видел его в своем кабинете, возился там с макетом. Он тихо стоял в самом темном углу. Такой живой, я мог до него дотронуться, но, казалось, ему теперь никто не нужен.