Бонсай - [6]

Мы очень ссорились всякий раз, затрагивая вопрос о смерти. Мона приходила в бешенство. Самоубийство, говорила она, это бунт против природы. Все является частью жизни. Даже болезнь и страдание. В этом пункте она была фанатична. Это „все является частью“ действовало на меня как холодный душ. Она ведь начинала оспаривать святые для меня идеалы. Я знаю, что ты скажешь. Ее идеалы были, возможно, так же святы для нее. Но это значит, что нет никакой правды, а этого я понять не могу. Если ты не принимаешь Правду с большой буквы, то тебе придется как минимум позволить мне сохранить чувство Вины с большой буквы.

Я начинаю признавать, что единственное, для чего ты мне нужна, — лить воду и говорить то, что я не могу рассказать никому другому, не уронив своего достоинства. Ты белая стена с ушами. Стена, которую я купил. Пока мне не надоело воздвигать эту стену, между нами существует связь. Мы отличная пара. Каждую неделю у меня свидание со стеной. Однажды напишу в твою честь стихотворение, но только когда между нами все будет кончено. Стена — моя новая возлюбленная, моя новая любовь, такая гладкая, такая красивая в своей белизне. Совсем иного свойства, нежели Мона. Такая безмятежная, такая спокойная.

Мона была самым нервным человеком, какого я когда-либо встречал. Я люблю эту нервозность. Эту непрерывную дрожь, единственное, что осталось от нее. Она в воздухе, который я вдыхаю. Она — покалывание в груди, как густой сигаретный дым. Ее смерть наложила золотые оковы на мои лодыжки. Проше ускользнуть от жизни, чем от смерти.

Я не выношу звука собственного голоса. Приходится зарываться в работу. Заменять Мону другой одержимостью. Наконец я нашел верное слово: „одержимость“. Шарлотта, любимая. Спасибо, что ты побудила меня наговорить мои мысли и идеи на пленку, в качестве замены недостающим снам. Я лучше выражаю свои мысли, когда не отвлекаюсь на твое присутствие. Мне лучше удается выражать свои мысли при помощью техники, нежели в обществе другого человека. Может быть, я вовсе не из плоти и крови. Может, я мертвее Моны. Может быть, жизнь — иллюзия, ошибка мироздания».

«Я живу в изысканном доме. Белая мебель, винно-красные жалюзи. Вазы с желтыми яблоками, картины, купленные в те времена, когда известные художники были не такими известными. Все в стиле Моны. Почему я не переезжаю?

Я стыжусь самого себя. Меня захватило чувство неудовлетворенности. Жизнь моя не удовлетворяет запросам Моны. Ее требование разделить со мной жизнь поставило мне мат. Маленькая пластмассовая фигурка выжгла в моем сознании черную дыру. Каждый вечер я озаряю темноту светом десяти стеариновых свечей.

Возвращение к повседневным делам ознаменовало спад. Не знаю больше, почему стал полицейским. Я, собственно, хотел быть врачом или священником. Получить какую-нибудь профессию, чтобы помогать людям. Во время службы в армии пришли другие мысли, и я забыл о своих планах на будущее. Вошел во вкус товарищества, дисциплины, командной работы. И, демобилизовавшись, сразу подал документы в полицию. Мне показалось, это будет естественным продолжением военной службы. Только под грузом тяжелой работы я чувствую себя живым на все сто процентов. Но от этого организм изнашивается. Я вращаюсь в сточной канаве, на дне общества. Двигаюсь от одного кошмарного сценария к другому, среди документальных драм того рода, что захватывают сердце телезрителя и подчеркивают его собственное жизненное благополучие.

Большую часть суток я провожу в отделении. Живу, чтобы работать. Но не получаю больше радости от работы. Занят исключительно поиском правды о Моне. Одержим мыслью спасти ее. От чего? От себя самого? Я не продвигаюсь дальше. След заводит в тупик. Но когда я разворачиваю бинокль в обратном направлении, то вижу свет.

Наша свадьба в Мраморной церкви — мое лучшее воспоминание о Моне. Я нашел женщину, красивую, как фотомодель. Меня только что взяли на работу в уголовную полицию. Жизнь походила на лучезарную телевизионную рекламу. Я испытал настоящий прилив религиозных чувств, когда увидел ее, идущую к алтарю в кружевном белом платье, расшитом бутончиками роз. Ко мне в сопровождении священника приближалась Пресвятая Дева. Ее провинциальные родители боялись Копенгагена и не приняли участия в церемонии.

Я должен был, как ты понимаешь, Шарлотта, ужасно испугаться этой красоты, того, что содержание не соответствовало форме. Но воспоминание живо, как живо и почти религиозное чувство, вызванное этим величайшим событием в моей жизни. Обед в „Озерном павильоне“. Фейерверк на озерах. „Роллс-ройс“ отвез нас в „Сёлерёд кро“, где мы провели первую брачную ночь. Никто не может отнять у меня эту ночь. То, что было, не исчезнет. Я, возможно, слишком высоко возношусь в своем славословии церкви. Но я видел свет. Мы нуждаемся в обрядах, чтобы справиться с повседневностью.

Мне прекрасно известно, что ты скажешь: „Чувства активны. Сентиментальность — это пассивные, умерщвленные чувства“. Все душевное облекается в формулы твоим ограниченным набором норм, и люди безмерно умаляются. Почему же, будучи таким недовольным, я продолжаю ходить к тебе? Я стал зависим от тебя. Ты предоставляешь мне свободу говорить обо всем. И всегда остается небольшой остаток невысказанного. Невысказанное — морковка, за которой идет ослик. В невысказанном содержатся деньги. Большие деньги. Я это точно знаю: я переношу свою агрессию на тебя, вместо того чтобы направить ее на Мону. До встречи, Шарлотта».