Бонсай - [31]

По нескольку раз на дню мне приходилось проталкивать тебя через дверь твоей комнаты и сажать за письменный стол. Ты все время, под любым предлогом, сбегала. То забыли о чем-то договориться, то должны о чем-то поговорить. А не пойти ли нам попить пивка или сходить в кино? Ты все время меня мучила. Снова и снова мне приходилось уговаривать тебя пойти в комнату и заняться делом. А когда моего дара убеждения не хватало, приходилось тебя относить. Или в прямом смысле слова тащить за волосы. Натуральный фарс. В итоге оставалось только уйти, покинуть квартиру. Я же не мог запереть тебя в комнате. Слишком уже это мелодраматично на мой вкус.

Меня никогда не было дома? Знаешь, столько лет прошло, что ни один из нас уже точно не может посчитать, как часто я отсутствовал. У меня ведь одно время мастерская была дома. Но ничего не вышло. Ты не оставляла меня в покое. Липла ко мне. Пришлось устроить мастерскую в другом месте, чтобы предоставить тебе возможность писать. Ты была просто невыносимой, если не писала. Страдала неврозом навязчивых состояний. Однажды я пришел домой — уже не помню откуда, — а ты все белье постельное стащила на пол и вспорола наши матрасы бритвой. Вокруг тебя был вечный Армагеддон. А это не совсем то, чего ждешь, придя домой в надежде расслабиться. Одно лекарство у меня было — засадить тебя за письменный стол.

Память подводит? Может быть. Но именно так мне это вспоминается. Ну, давай, выкладывай свою версию. Молчишь, малыш. Закроешься, как устрица, и разрешишься несомненной жемчужиной, принадлежащей вечности. Если тебе нечего добавить, то мне есть что. О нет, ты не бросила работу. Это мы себе позволить не могли. Ходила на все свои работы, а писала по утрам, рано, ни свет ни заря. Я не мог совмещать работу с академией. В те годы ты меня содержала, малышка. Буду благодарен по гроб жизни. Я восхищался твоей невероятной дисциплинированностью.

Ну да, если мы все же намереваемся придерживаться справедливости со всей мелочностью и дотошностью, то надо вспомнить, что и я какое-то время работал в «Фредеригсберг антиквариат». И обеспечивал нам горячие обеды, а еще добыл несколько чудесных первых изданий Гете и Шиллера. Денег не хватало, зато было много свободы. Все позволено. Первую нашу марихуану привез курьер из США. «Трава» — такое красивое слово. Мы были детьми своего времени. Унесенные новой волной французского кино. Новым французским романом. Мы торчали на рок-концертах и фильмах американского андеграунда. Помнишь наш первый уорхоловский фильм «Himself as herself»?[4] Ночами спорили. С нами родился совершенно новый мир.

Не Уорхол? М-м-м, не все ли равно. У меня нет времени для буквоедства. Я не был ни на одном рок-концерте? Ну и память у тебя.

Вполне возможно, я чаще ходил на струнные квартеты Бетховена. Но мы, во всяком случае, были в «Народном парке» в Мальмё и слушали «Blood, Sweat and Tears»[5]. Тебя там не было? Ты всегда была убийцей радости. Твоя злоба резала до костей, не оставляла камня на камне. Распространяя безысходность и все опустошая. Этого я и не выношу в женщинах. Когда они принимаются излагать тебе в мельчайших подробностях, как все обстоит на самом деле, как ложь и обманы мужчин вопиют к небесам, как их видно насквозь, будто жалких эксгибиционистов. Тебя умаляют до ничтожества, до болтающегося в проруби говна, упакованного в ложь. Это правда, малыш, правда.

А правда так некрасива, разве ты не понимаешь? Я не могу жить без красоты. Красота — соль жизни. Смысл всего. Безобразное бессмысленно. Таким образом, правда бессмысленна. Это простой логический вывод, мы еще на первом курсе проходили. Дождь не может одновременно идти и не идти.

Да, я совру — дорого не возьму. Жизнь мужчины проходит одновременно на разных уровнях, он жонглирует множеством мячей, и все это держит его в подвешенном состоянии. Представь себе мужчину-планериста, детка. Его несут хрупкие крылья. Слабые потоки воздуха определяют неуверенный курс. Игрушка в руках непредсказуемо меняющего направление ветра. Летим туда, куда ветер дует. Никакой связи с землей. Я говорю это, только чтобы ты глянула чуть дальше кончика своего носа, расширила горизонты. Я не агитирую за ложь. Она и так справится. Ей не нужна защита. В ней глубина метаморфозы и поверхность зеркального шара. Все время в движении. Все время в процессе превращения.

Ложь — один из несущих элементов существования. Праматерь фантазии. Кукушонок правды, без которого невозможно отличить истинное от ложного. Ложь открывает человеческое сознание. Это печать, отделяющая нас от зверей. Ложь — увеличительное стекло. Дверь в закрытую комнату, называемую жизнью, смертельное объятие времени. Ложь отменяет время и место. Вопрос в том, как относиться ко лжи с философской или моральной точки зрения. Знаю, ты не любишь, когда я рассуждаю от третьего лица, и тем не менее. Я не желаю, чтобы меня запирали в тесных рамках тиранического «я». Это орудие пытки, словно «железная дева», смыкается над тобой и вонзает свои шипы в плоть, чтобы под конец размозжить каждую косточку в теле несчастного. Я хочу быть кем угодно. Никем и всеми. Я сохраняю за собой право философского отношения ко лжи. Знаю, что ты скажешь, детка. Что я так по-детски судорожно цепляюсь за ложь — и это, заметь, если ты в хорошем настроении! А когда над твоим лбом сгущаются тучи, ты говоришь об инфантильности и извращенности. Ну да, я травмированный ребенок, из-за травмы задержавшийся в вечном детстве. Как же меня утомляет детство! Я не верю в детство как причину причин. С Богом оно все же как-то интереснее.