Бомбей - [16]

Но ни зоологический сад, ни охота, ни купанье, ни библиотека, ни чудесная прозрачность питерсоновского мира не могли уже мне вернуть вновь утраченное душевное спокойствие, и нужны были бы, быть может, долгие месяцы, чтобы окончательно замерло и остановилось то волнение, которое я впервые испытал в обществе Серафима Ивановича. Я не мог не думать о его трагической и удивительной судьбе и о том, как вслед за ней, послушной и смертельной тенью, прошли последние, неудержимые дни Марьи Даниловны. От этого моя мысль переходила к другим вещам, я думал о преследующих меня воспоминаниях, о многих безвозвратно печальных вещах и о том, что всюду, куда занесет меня судьба, — так же, как сейчас в Бомбее, — в один прекрасный вечер все это безмолвно вновь возникнет передо мной, и я никогда не уйду от этого.

Время от времени по комнате проползал громадный паук, величиной с тарелку; но достаточно было попасть в него хвостиком веревочки, как он останавливался, мгновенно убитый, тотчас съеживался с непонятной быстротой и делался похожим на маленький черный плевок, вовсе не напоминавший о его гигантских размерах. В один из вечеров, когда я вышел в сад, мимо моих ног с шуршаньем промелькнуло длинное змеиное тело, я не придал этому значения; но Питерсон, которому я рассказал это на следующий день, впервые за все время взволновался и предупредил меня, что ночью очень опасно выходить в сад, особенно на неосвещенное место. Змея, которую я видел, была коброй, и когда он сказал мне это, мне стало не по себе.

Мне примелькались бесконечные индусские шествия и беззаветные их свадьбы, на которые они, как объяснил мне Питерсон, разорялись. Мы неоднократно встречали или обгоняли эти процессии: на цветной колеснице высоко в раззолоченном кресле под белым балдахином сидел маленький мальчишка с испуганным детским лицом — жених; он считался женатым уже с этого возраста и ждал потом целые годы своей зрелости, чтобы фактически вступить в брак. Меня начал раздражать непрекращающийся, преследующий меня всюду шум барабанов, похожих на овальные бочонки; и у меня начинались приступы тошноты, когда я вспоминал ужасные запахи и невообразимую, нечеловеческую грязь туземных кварталов, где люди жили в беспросветной и зловонной нищете и куда я несколько раз с отчаянием и ужасом все же поехал на автомобиле, чтобы увидеть своими глазами этот почти дантовский и смрадный мир мир моих далеких братьев. И я уехал из Бомбея. Он медленно удалялся от меня в густой темноте незабываемого тропического вечера, окруженный звездами и небом, которое мерно двинулось назад и пропало в медлительном беге — в ту минуту, когда наступила полная ночь и когда скрылись с моих глаз последние огни исчезнувшего города.

1938

Комментарий

На первую публикацию откликнулись Ходасевич и Адамович. Оба отклика свидетельствовали о том, что рецензенты по-прежнему не могли постигнуть тайну магической прозы Газданова. Они восхищаются частностями, но «новая проза» Газданова им не близка. «Мне не раз уже приходилось указывать, — пишет Ходасевич, — что в рассказах Г. Газданова мастерское письмо облекает слабый замысел, банальную фабулу и шаткую архитектуру. На сей раз он попытался избегнуть опасности, прямо идя ей навстречу. В его „Бомбее“ фабулы вовсе нет — бесфабульные рассказы Чехова рядом с „Бомбеем“ могут показаться чуть ли не авантюризмом. Построение сведено к отсутствию всякого построения — дан просто рассказ о том, как герой живет в Париже, едет в Бомбей и уезжает оттуда. Попутно он встречает разных других людей, не играющих роли ни в его судьбе, ни в судьбе друг друга. Несомненно, попытка Газданова использовать, так сказать, противный ветер, превратив свой органический недостаток в литературный прием, находчива и остроумна. Однако в конце концов она ни к чему не приводит. Остается все то же: чудесно написанный рассказ о том, чего не стоило рассказывать. У Чехова фабула заменена, лучше сказать — вытеснена, очень напряженным, внутренним лиризмом, составляющим суть вещи. У Газданова этого лиризма нет и, следовательно, нет никакой сути» (Ходасевич В. Книги и люди. «Русские записки», апрель-июль // Возрождение. 1938. 22 июля. С. 9).

Г. Адамович в своем обзоре уделяет Газданову больше внимания: «Гайто Газданов, автор напечатанного в июньской книжке „Русских записок“ рассказа „Бомбей“, дебютировал в нашей литературе лет десять тому назад и сразу обратил на себя внимание. После появления „Вечера у Клэр“ его единодушно зачислили в разряд самых несомненных, самых бесспорных наших „надежд“. Как это ни странно, Газданов пребывает в разряде этом до сих пор: нет ни малейшего основания его оттуда исключить, но чего-то и не хватает для того, чтобы признать надежду вполне оправдавшейся.

Случай довольно редкий! Каждый раз, когда приходится читать новую вещь Газданова, переживаешь в сжатом виде то же самое, что относится к его литературной биографии в целом… Первое впечатление: как талантливо! Немного найдется сейчас русских писателей, не только среди молодых, но и среди старших, которые наделены были бы такой свежестью восприятия, такой способностью чувствовать и отражать в слове краски, запахи и звуки, всю „влажную живую ткань бытия“. Первые страницы у Газданова неизменно вызывают восхищение, — вовсе не того порядка, как, например, при чтении Сирина, с его безошибочно рассчитанной механикой и холодным блеском, а, скорее, напоминающие Бунина, к которому, по манере писать, Газданов вообще близок. Как талантливо! Читаешь дальше, — и мало-помалу возникает чувство, переходящее в убеждение, что у автора нет темы, что он с одинаковым искусством описывает все попадающее ему под руку, что он обречен остаться наблюдателем происходящего на поверхности, не имея доступа в глубь жизни. Надолго ли обречен? Предсказания всегда опрометчивы…