Бомбардировщик - [8]

Закончив зарядку, Левенгерц застелил постель, принял душ и тщательно оделся. Он внимательно осмотрел свои блестящие сапоги и прикрепил Железный крест и Большой железный крест к карману свежевыглаженной тужурки. Посмотревшись в зеркало, быстро проверил свой внешний вид и лихо сдвинул набок белую форменную фуражку.

Выйдя из домика, Левенгерц направился в офицерскую столовую. На подходе к ней увидел одного из своих летчиков, шедшего по освещенному солнцем лесу прямо ему навстречу. Если бы тот видел, что идет по направлению к Левенгерцу, то наверняка свернул бы в сторону и избежал разговора со своим командиром эскадрильи.

Это был Христиан Гиммель, двадцатидвухлетний унтер-офицер, крепко сложенный молодой человек с неаккуратно подстриженными волосами. У него было круглое лицо, полные губы, серьезное выражение глаз. Ангельским Личиком прозвали его в лагере, где он отбывал трудовую повинность. Гиммель был очень стеснительным парнем, хотя оснований тушеваться перед обер-лейтенантом Левенгерцом у него было меньше, чем у кого бы то ни было во всем Кронсдейке. В июле 1940 года, в период первой фазы битвы за Англию, Гиммель, по словам многих, проявил редкое великодушие, поскольку охотно разрешал другим приписывать на их счет сбитые им самолеты.

В первых двух самолетах, сбитых Левенгерцом – «харрикейне» и «дифайэнте», – было много пуль Гиммеля, о чем Левенгерц сам первый и заявил. Однако Левенгерц был ведущим, а, как сказал Гиммель, хорошип ведущий должен разделять лавры любой победы. Гиммель был также опытным механиком, и его настойчивое стремление поддерживать самолеты эскадрильи в постоянной исправности служило своеобразным оправданием и застенчивости этого парня, и его молчаливости, и необщительности.

– Доброе утро, герр обер-лейтенант, – сказал он. От сильного порыва ветра Гиммель в комбинезоне механика поежился.

– Ну как, свечи все еще пропускают масло. Христиан? – спросил командир эскадрильи.

– Механики поставили новые уплотнительные кольца, но все это пока напрасный труд, герр обер-лейтенант. Это дало лишь незначительное улучшение.

– После того как вы вернетесь сегодня, я прикажу им погонять двигатель на больших оборотах. Если число оборотов будет по-прежнему снижаться, я прикажу поставить новый двигатель. Как по-вашему, Христиан?

– Спасибо, герр обер-лейтенант. Левенгерц проследил, как

Гиммель скрылся из виду за деревьями.

Стало заметно холодать, хотя и светило солнце. Порывы ветра налетали с северо-запада. Подойдя к офицерской столовой, Левенгерц взглянул на барометр: давление повысилось. Все указывало на то, что в ближайшие несколько дней будет отличная летная погода.

Большая столовая была залита солнечным светом. На стене в дальнем конце висели патриотические лозунги в призывы. Здесь же плакаты напоминали экипажам, как опасно вести неосторожные разговоры по служебным вопросам в общественных местах. Еще на одном плакате была нарисована летящая чайка, надпись под нею гласила: «Летчики! Это тоже ваш враг». Ниже висело фото поврежденного в столкновении с птицей самолета.

Два офицера из истребительной эскадрильи Левенгерца пили кофе.

– Разрешите присоединиться к вашей болтовне за чашкой кофе, – сказал Левенгерц, присаживаясь к их столу.

– Нужно изменить всю систему оценок и поощрений, – говорил лейтенант Кокке, молодой летчик из Берлина.

Левенгерц, заметив его грязную серую рубашку и нечищеные сапоги, решил сделать ему замечание в более подходящее время.

– На Восточном фронте, – говорил Кокке, – любой дурак может сбить десяток самолетов в день.

– В то время как мы тут соревнуемся, кому первому выпить захочется, – пожаловался Беер, мрачный низкорослый лейтенант из Регенсбурга.

Официант доставил на стол кофейник со свежим кофе.

– Кофе, герр обер-лейтенант?

– Спасибо, Кокке, – ответил Левенгерц. Он обратил внимание на то, как бородатый лейтенант наливает кофе в кружки. У него были музыкальные руки. Кокке хотел стать профессиональным пианистом, во война прервала его учебу. Теперь карьера, о которой он когда-то мечтал, стала для него недоступной. Кокке налил Левенгерцу кофе и вызывающе улыбнулся. Некоторые утверждали, будто молодой берлинец был платным агентом-провокатором гестапо. Левенгерц подозревал, что этот слух распространил сам Кокке, чтобы оправдать свою постоянную критику гитлеровского режима и его методов.

– За наши Рыцарские кресты! – произнес Левенгерц.

– За ваш я не пью, – сказал, Кокке, улыбаясь. – Если этот крест сейчас уже не в пути, значит, командование решило больше не награждать ими.

Левенгерц ответил на комплимент благодарным кивком, допил кофе и поднялся. Уже кивнув им на прощание, он обратил внимание, что лейтенант Беер одет в черную кожаную куртку на молнии, бриджи и сапоги.

– Уж не намерены ли вы лететь в этих сапогах, герр лейтенант?

– Нет, командир.

– То-то! На этот счет есть указание. Медицинская служба доложила командованию, что при ранениях ног, если раненый носил плотно облегающие сапоги, помощь оказывать очень трудно.

– Я читал вашу памятную записку, командир, – сдержанно ответил Беер.

– Отлично. Тогда все ясно. До свидания, господа!