Болтовня у озера - [2]

- Конфеты все сожрал? - спросил я его после некоторого молчания, во время которого даже успел два раза провалиться в сон.

- Мал-мала есть. Лопай.

Я еще зачерпнул воды - благо она была не порционной - засунул в рот конфету и прихлебывал из кружки.

- Смотри, утки, - показал я влево, где в полумгле виднелись какие-то черные пятнышки, медленно передвигавшиеся на глубокой глади, как раз у вершин деревьев, перевернутых в воде.

- Где?

- Левее. Вон возле мысочка. Да от тебя, наверное, не видно, - он сидел чуть выше меня, и наклонная сосна заслоняла ему поле зрения.

- Бог с ними. Лень вставать. Все равно ружья нет.

- С твоими бинокулярами только и охотиться. - Зрение у него было плохое.

По дороге, выше нас, проехала машина. Наверное, легковая. Отсюда дорога не была видна. Но машина долго бросала по сторонам свет фар, проурчала поблизости, осветив воду и противоположный берег, и монотонно затихла вдали. И снова тишина. Покой. Только зуд в ногах. По воде пронеслась тень какой-то ночной птицы, хлопающей крыльями, и снова тихо. Небо плавно переливалось от сплошного сине-серого в зените к чуть светло-голубому на горизонте. Ни облачка. Благолепие.

- Хорошо!

Он не отозвался. Только вдруг наклонился. Махнул рукой. Буль. По воде пошли круги, загадив своей подвижностью весь покой Вселенной.

- Испортил музыку дурак, - придав злобность голосу, проругался я дежурной остротой из какого-то классика.

- Пижон ты. Сидишь, наверное, и воздыхаешь, воздыхаешь. Ах, как чудно! Ах, прекрасно! Ах, восторги сладострастия, дышала ночь, - он так и протянул - сладострастия - чтоб было длинней и противней. - Интеллигентские штучки. Таких надо к стенке и из рогатки расстреливать. Начитались Солоухиных. И тоже по проселкам. По древней и святой Руси, - голос у него при этом переливался, как будто он наливал из пустого в порожнее. Опять язва. - В лаптях. Если скажет рать святая, - начал он совсем уже гнусно и нараспев, и голос у него при этом булькал, точно как налили ему в рот воды, - брось ты Русь, живи в раю, я скажу, не надо раю, дайте родину мою. - Перервал, гад, подумал я.

- Ну, чего ты вгрызся, - лениво откинул я его. - Сам-то чего поехал по святым местам, как пилигрим на сломанном велосипеде с одним куском сырокопченого мяса за спиной. Что тебе в Кижах не понравилось? Тоже ведь, стоял и воздыхал.

- Да уж, ничего не воздыхал. Больного необходимо. А поехал - так все равно нечего делать. Воздухом подышать. Смрад московский заел. Мне-то все равно было куда. Это тебе вот приспичило - давай по святым местам, монастырям, как иконки странствующие, к святыням прилепимся сердцем...

- Зануда ты, Чашкин. А кто какой-то ковш паршивый схватил, пока экскурсовод отвернулся, и чуть не облизал его? Книжечки опять же покупал "По древним местам Руси".

- Ну, без книжечки невозможно, - оживился он, и я понял, что дал маху, сказав про книжечки, потому что при упоминании о ковшичке он как-то скис, теперь он стал говорить со все большим и большим оживлением, превращаясь при этом в какого-то из братьев Карамазовых. - без книжечки никак нельзя. Стоишь перед храмом и не знаешь, что делать. Раз в книжечку. "Прекрасный образец русского зодчества. Особенно вызывает восхищение позакомарное покрытие". Все ясно. Стоишь и восхищаешься. Наполняешься восторгом. Особенно вздыхаешь и мочишь пальчиком глазки, возводя взор горе, где сие позакомарное покрытие пребывает. Нет. Интеллигенту без книжки никак невозможно. Откуда он знать будет, где радость проявить, где печалью наполниться, если Солоухин не растолкует. Интеллигент, - это слово он так и произнес, - без книжечки, что справка без печати. Не действителен. Не наполеон. Все вы и есть такие. Чтоб изложено было подробно, можно и без картинок, да чтоб с критикой, да с намеком. С борьбой за правду. Да чтоб еще не очень шибко, легонечко так, пострадать...

- Хватит тебе воздух засорять. Он и так уже за сто лет не успокоится, так его насотрясали всякими фразами. Одни критикуют одних, другие критикуют критиков. Каждый друг друга считает критиканом. Хорошо здесь? Спина болит? Ну и ладно. Сам ты что, не такой? Такой же, брат. Критика критиков. Критика критиков критиков. И те пэ. От многоглаголания хлеба не прибавляху, посещение храмов настроило меня на высоты церковно-славянского, которого я не знал, а попросту переделывал на слух русские слова. Получалось как-то красивее, торжественней и убийственней. Хотя спорить, в общем-то, у меня не было никакого желания, а было желание поспать, потому как уже много ночей мы валялись черт те где и хорошенько не высыпались.

- Конечно, такой же. И все мы такие. Хлебов не печем. Сапог не шъем. Мыслить не мыслим. Хлеба печет хлебопек. Сапоги шъет сапожник. Мыслит журналист. А что мы? Интегралы берем. Да из яичных коробок Ферми-поверхности строим. И каждый друг с другом обменивается. Я тебе мыслю, а ты мне хлебца. Да каждый старается всучить подороже. Мысль, брат, эта не простая, а гениальная. За нее хлеба много надо. Зато счастлив ты с ней будешь... Ну, просто счастливейшим человеком будешь... А, в общем-то, чего это меня вдруг понесло, - как будто схватился он. - Действительно, одно сотрясение эфирного пространства.