Большой верблюжий рассказ - [4]

глядывал бы преданно ей в глаза - тогда все было бы о'кей. А он любит, называется! Он вежливенько: положи сюда, пожалуйста, заходи еще, пожалуйста! - герцог Ришелье недоделанный.

И да хватит о ней. Ему, нашему незаурядному, всыпали по первое число и, может быть, выгнали бы из конторы, но Сева выступил, женщины поддержали - и все обошлось, в конторе остался, по секретохранительным органам не затаскали. Но на вид все же поставили. И более то явно не за бланки, а за то, что турнули его из вооруженных сил, за то, что ушла жена, за общую, так сказать, неудачливость. Не турнули, не ушла бы - и никто бы не обратил своего бдительного внимания на бланки, если бы вообще со смехом не сказали, спи-де, если нравится. А раз турнули, раз ушла, раз всеобщий неудачник, то и пей чашу до дна, чашу, пахирь, от коего и греки, вошедши в разумие, твердо отказались, ибо-де (это по русскому толстозадому мнению) оные греки веры не яща, а они-де, русь, яща. То-то и обзарились.

- Наш пахирь! - возопиша. - Наш! На Иердани купахомся да изронихом!

Вот вам или, вернее, нам и купахомся. Они там купахомся, а мы тут ее до дна пивахом. Все у нас наперекосяк. И никак от этого не избавиться. Разве что, подобно Селиму, турком прикинуться да таможенникам всякого дерьма наговорить. А так чисто русскому - не, чисто русскому мужику нигде невпротык. Везде ему пахирь в рожу тычут. Вот и нашему незаурядному на вид поставили - и все из-за того, что турнули и ушла жена. У Селима она никуда не ушла, так ему с рук сошли на таможне всякие его хама уге и ай кахо. А вообще жена у него замечательнейшая. Он, Селим, ведь только по псевдониму Селим. А по паспорту он Селиванов Игорь Михайлович, что в сокращении и определенном соединении дает турецкое Селим. И на Кипре он оказался по очень простой причине - потому что был (и есть) мужем своей жены. Одному из всех русских мужиков выпала такая счастливая доля - быть мужем, ради которого жена готова на все. И жена его ничуть не турчанка. Жена - чистейшая русская баба. Ей очень захотелось за бугор - и притом с мужем, с ее мужем, с Селимом, то есть Селивановым Игорем Михайловичем. Почему Шмулевичам за бугор можно, а им нет? Почему Шмидтам за бугор можно, а им нет? Им тоже хочется, и именно вместе, потому что жена любит мужа. Хоть и русского, но любит. Бывает такое. Потому что в мире бывает все. Им хочется, и они делают стратегический расчет, которому мог бы позавидовать все тот же Михаил Илларионович, но теперь уже вместе с Наполеоном. Она находит себе иностранного гражданина, который в данном случае оказался турецким гражданином. Затем она разводится с Селимом (Селивановым Игорем Михайловичем), выходит замуж за того турецкоподданного, выезжает с ним на Кипр, в турецкую его часть, опять разводится, переезжает в греческую часть Кипра и вызывает к себе своего любонького, с коим и сочетается законным браком одругорядь. Вот вам и русская баба. Вот вам и самая непрочная баба в мире. Правы те деятели, которые утверждают, что во всем виноват мужик. Не шерше ля фам, а шерше мужик. Селим - мужик, так и баба у него стратег. За такие расчеты ей орден положен. И совершенно излишне Игорь Михайлович Селимов, то есть Селиванов, перед таможенниками блистал своими мнимыми турецкими любезностями. Мог не тужиться. Все за него было сделано. И с него не убыло. Ибо Соломоном замечено: несть следа мужеска во жене. Несть змеиного на камне, птичьего в небе, мужеска во женщине. Потому с Селима (Игоря Михайловича Селиванова) не убыло, как не убыло бы и с нашего незаурядного. Ну влюбилась в другого. Ну ушла. То есть даже не ушла, а только влюбилась. Так, может, влюбилась с тем же намерением упороть за бугор, а там, прописавшись, сказать своему гурьевцу или шевченковцу: адью, мин херц, или как у них. Доллары его наследные, на крови пролетариата всех стран нажитые, себе в кармашек перекачать, платочком слезки промокнуть - и: адъю, мин херц, это было ошибкой! - и нашему незаурядному вызов, полный любви, хлоп! Мы ведь не знаем - а вдруг тот гурьевец или шевченковец является сотрудником или совладельцем Бритиш там какой-нибудь петролеум. Вот она ему: адъю - а нашему незаурядному, то есть своему законному, вызов хлоп! А он (если бы не задурел со своим трактатом) к тому времени имел бы стрельбы на "отлично", министерскую благодарность и повышение. Да его там, за бугром, ихняя НАТО с лапочками бы взяла! Ведь, в принципе, не только нашей бабе, но и нашему мужику за бугром цены нет. Ведь Широв-то распустил слюну - да и кто из нас не распустит, получив заверения о готовности быть прекрасной матерью и верной подругой? А кто эти заверения давал? Вера?.. Вот то-то и оно, что их давал Сева. Недаром Широв после цитат Дзержинского, Ярославского и Бела Куна из заветной тетради не поленился сползать в библиотеку за новыми и обогатился мыслями Нострадамуса и Сальвадора Дали. Это потому что Сева (естественно, от имени Веры Сусловой) якобы признался (или призналась) о своей фамилии, что она не просто совпадает с фамилией известного серого кардинала, что все гораздо глубже, но, несмотря на это, она, Вера, в духовном отношении совсем иной человек. Будь Вера Суслова подлинным, а не вымышленным именем, больно-то ей надо было бы такое о себе сообщать. У них одно: марш-марш на Гурьев или Шевченко и шире шаг! А так мог сообщить только Сева, и Широв моментально проникся, ибо и сам себя в какой-то степени считал духовно иным человеком и не ходил на профсоюзные собрания. Он проникся, обогатился и в ближайшем письме написал: "Художник, рисуй!" - то есть процитировал Сальвадора Дали, а Нострадамуса за мрачные предсказания временно решил проигнорировать. Он написал: "Художник, рисуй!" - и от введения в бой таких ударных частей резерва верховного главнокомандования Вера сия, конечно, опрокинулась. Она ведь, Вера (и вера) странное имеет свойство - временами силеть, временами же опрокидываться. Если бы, скажем, те же несчастные греки дружно взвозгудали, что пахирь-то не их, то едва ли бы кто взялся доказывать обратное, потому что за греками все-таки ого-го, а за нами что? Перспектива из феодализма шагнуть в светлое будущее? Так подобных перспектив человечество насмотрелось на примере того же черного континента, в конкретном случае племянника вождя. Нянечки и медсестры утверждали, что отмывали и парили его в шести водах, но отступились, оставили неотмытым, потому что лице евонное и чресла со чревием всяким струпием и снедью певкам парящим вельми обильно покрыты бысть катасторесас хос кормус певкес, ну и так далее по-гречески. Естественно, что Вера (и вера) опрокинулась (каждая в своем случае), задрав подолы, подобно девке площадной - то есть просто-напросто Севе нечем стало крыть. На логику с цитатами Дзержинского и Бела Куна у него дыхалка была поставлена, а на Сальвадора Дали - вот, извините, фига. А Широв ждал от него писем до конца лета. И осенью еще ждал. Сева в это время уже поворовывал кукурузу в очаровательном городке и показывал свою задницу пограничникам - не в знак протеста, разумеется, а просто потому, что ему нечем было ее прикрыть. Они с нашим незаурядным вознамерились искупаться в ночном море, взяли по сахалисо на брата и полезли. Времени было двадцать два ноль-ноль. По пляжу вовсю парочки и отдельные отдыхающие личности ходили. Но пора была октябрьская - и уже в двадцать два ноль-ноль было темно. Сева с нашим незаурядным сняли исподнее (совершенно другое, не то, что принесла в контору жена), сняли исподнее и полезли в набежавшую волну. Но недаром говорят: наша граница на замке. И кому, как не незаурядному, знать это! Ведь он был в свое время лучшим командиром минометной батареи, про которого шел стойкий хабар, то есть слух, что он обладал свойством накрывать цель второй миной. Бывшие в боях помнят, что это такое, а не бывшим долго объяснять. Наш незаурядный знал, что наша граница на замке. Чжань чжу! дурма! хальт! - и ваших нету! Но кто же мог знать, что она, эта граница, проходит, скажем, не по Амуру, не по Амударье или каком-нибудь Араксу, а проходит непосредственно по пляжу - и первое прикосновение твоего пальчика к морской волне в двадцать два ноль-ноль уже считается преступлением. Они, не зная, полезли. А их - хлоп. То ли специальные учения у погранцов были назначены на этот день, то ли они всегда такие бдительные, но наши полезли, их струи обволокли, обласкали, их струи приподняли и приспустили, вздохами и всхлипами черт-те что навеяли, особенно если наши после всего семейного разорения в себя приходить начали, да сахалисо у них внутри заиграло, да тьма, как бок вызревшего баклажана (жареный - к сахалисо на закуску), их окутала, да осознали они во тьме сей, что не в фердюковке за силосными ямами или целлюлозным комбинатом колышутся, а в десятке метров от берега, где пальмы, лавры, магнолии, турбазы и Милочки Бейдиновы, у которых сам Бейдин был уже, кстати, сто девяносто седьмым по счету, и по утрам она с некоторым негодованием рассказывала Севе в кофейне о том, что все мужчины жаждут ее только в попочку, и наш незаурядный наотрез отказался иметь какие-либо с ней дела, хотя она изобразила такую невинность, что в другом случае наш незаурядный втюрился бы в нее по самую маковку и не только трактат, а и Лейли-Меджнун с Вис о Рамин или новый Устав вооруженных сил нашкрябал бы. Но это лишь в другом случае, то есть в том, когда бы наш незаурядный не был столь бездарно влюблен в собственную неверную жену. Не будь этого, тогда бы и попочники не явились помехой, ибо Милочка изобразила такую невинность, такое внутреннее страдание от своей постылой доли, что... э, да ладно. Тут, одним словом, граница оказалась на замке. Волны, всхлипы, сахалисо, лавры. Милочка,