Большой террор. Книга II. - [156]
Доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда, как и открытые выступления на XXII съезде в октябре 1961 года, руководствовались принципом одностороннего отбора отдельных эпизодов террора. А поскольку совершенно ясно, что главным мотивом хрущевских разоблачений было стремление опорочить его политических противников пятидесятых годов — Берию, Молотова, Кагановича, Маленкова и Ворошилова, — то не все, что о них говорилось, следует принимать за чистую монету, особенно в последнее время, когда эти враги были вынуждены молчать.
Пример такого курьеза в поведении Хрущева, — да, впрочем, и всего руководства КПСС, — приводит сенатор Реале, в то время один из лидеров итальянской компартии, который сам слышал от Хрущева рассказ о том, как Берия был убит на месте во время заседания Президиума в июне 1953 года, а затем Реале должен был сидеть и в течение нескольких часов слушать якобы подлинную пленку с записью суда над Берией в декабре.
Но хотя хрущевский период и характеризуется определенным объемом сочинительства, думается, что когда он сам или кто-либо из его соратников ссылается на документы, то, по всей вероятности, эти документы подлинные. Да и вообще, хоть и не без остатков сомнения, следует принять за правду большую часть сообщений, сделанных в публичных выступлениях или еще где-либо. Те же соображения относятся к целому ряду книг, появившихся в СССР в течение последних десяти лет и посвященных реабилитированным политическим и военным деятелям. Как и во всех апологетических биографиях, в них, без сомнения, сказывается стремление изобразить описываемое лицо в максимально благоприятном свете. Верно, конечно, что в тех случаях, когда таких биографий было несколько, — как в случаях Тухачевского, Кирова, Якира, Блюхера и других, — в них имеется ряд расхождений в подробностях, по большей части (хотя и не всегда) незначительных. Это, несомненно, чаще всего объясняется тем, что авторы сами наткнулись на фактические затруднения. Во многих случаях документы были им тоже недоступны, и нередко приходилось полагаться на память оставшихся в живых родственников или иных свидетелей.
Неудовлетворенность документации с очевидностью обнаруживается в расхождениях советских источников по вопросу о датах смерти даже таких видных деятелей, как член Политбюро Влас Чубарь или начальник Генерального штаба маршал Егоров. Поскольку в целом ряде случаев в литературе называются две (а порой и больше, чем две) даты смерти, мне кажется уместным истолковывать их следующим образом: более ранняя дата отмечает время вынесения смертного приговора и является последней, отмеченной в следственном деле обвиняемого, казнь которого совершалась в ближайшие же дни. Если приговор был затем смягчен в результате нового административного решения, это не было отмечено в документах, доступных исследователю, и может быть установлено лишь на основе ряда других документов или свидетельств еще живущих работников НКВД. Но это всего лишь гипотеза. А в ряде случаев не менее вероятна просто путаница.
Когда в несколько другом контексте академик И. М. Майский на основании опыта эпохи культа заявил, что не каждому документу следует верить,[1151] он высказал также и пожелание, чтобы мемуарная литература осветила мотивы поведения людей даже и там, где документы достойны определенной степени доверия. И в самом деле, значительная часть недавней информации советского происхождения появилась в форме мемуарного и биографического материала. Материал этот весьма неравного качества. Вплоть до 1962 года (по крайней мере) только один Воениздат организовал специальную редакцию и допустил мемуаристов к своим архивам.[1152]
Как мы уже говорили выше, воспоминания советских граждан, переживших террор, представляют собой один из важнейших источников, подтверждающих, в частности, описания жизни в тюрьмах и лагерях, вышедшие за рубежами социалистического лагеря. Вспоминаются имена генерала Горбатова, маршала Рокоссовского, Григория Шелеста и других. Одно из лучших описаний жизни в лагере принадлежит перу Йожефа Лендьела, венгерского коммуниста с большим партстажем; его книга «От начала до конца» вышла в Будапеште, где в период оттепели ей была присуждена премия имени Кошута. К другой категории, конечно, относится повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», дающая в беллетристической форме замечательно точное описание жизни за проволокой. Как отметил один советский критик,[1153] автор показал нам день из относительно благополучного периода лагерной жизни своего героя.
Солженицын описывает, правда, период более поздний, чем большой террор; период, когда смертность в лагерях существенно сократилась. Я, тем не менее, щедро цитировал эту повесть прежде всего потому, что, будучи исключительно живо написанной, она не дает возможности обвинить автора в искажении действительности. Кроме того, изменения, которые имели место в системе ГУЛАГа, не столь существенны, и их хорошо видно из сравнения с другими, тоже цитируемыми здесь источниками, в то время как день солженицынского героя — квинтэссенция этой системы в стадии полного совершенства.
