Большой дом - [7]

И она тормозила мою работу. А еще в этой истории со столом — начиная с судьбы Даниэля Барски — было что-то бесконечно печальное, и эта печаль стала теперь моей. Однако ситуация-то не безвыходная! Я решила, что завтра утром куплю новый стол.

Заснуть удалось только после полуночи, причем спалось беспокойно, как бывает всегда, если меня что-то гложет. Сны в таких случаях я вижу яркие, содержательные и наутро их помню, но в этот раз в памяти осталось только ощущение эпохальности происходившего и один эпизод: какой-то человек дрожит возле моего дома на ледяном ветру, который дует вдоль русла Гудзона прямиком из Канады, из-за Северного полярного круга; я иду мимо, и вдруг человек просит, чтобы я потянула за красную нить, свисающую у него изо рта. Движимая состраданием к несчастному, я тяну, но нить никак не кончается. Я тяну и тяну, у моих ног уже образовалась красная гора, усталые руки порой опадают, но мужчина рявкает, требует, чтобы я продолжала тянуть, и я тяну, а потом понукания уже не надобны, потому что — так случается только в снах — мы с ним движимы единым порывом, мы оба верим, что там, на конце нити — самое главное, без чего нельзя, или, возможно, верю только я, а для него это просто вопрос жизни и смерти.

Стол я покупать не пошла, ни на следующий день, ни через день, а попыталась сесть за работу, но никак не могла сосредоточиться. Более того, просмотрев уже написанные страницы, я увидела лишь набор пустых слов, безжизненных и бессодержательных, а главное, никому не нужных. Прежде мне казалось, что мои сложные образные ходы — образец настоящей высокой прозы, но теперь я поняла, что все это — украшательство, этакое литературное садоводство, которое прикрывает неглубокие мысли и мелочные чувства, вместо того чтобы обнажать сокрушительные глубинные истины. А то, что я писала без узорчатых словосплетений, надеясь навылет пронзить сердце читателя простым, чистым слогом, оказалось унылым безликим пустобрехством, напрочь лишенным энергии; этот текст ни с кем не спорил, никому не возражал, ни о чем не кричал. Вообще-то я довольно долго билась с внутренним двигателем книги, ища способ соединить отдельные ее части, и все-таки полагала, что в ней есть стержень, и — если мне удастся выпростать, вышелушить этот стержень — он вынесет на себе мою тончайшую, не сводимую к одним лишь словам идею и вырастет в роман, написанный тем единственным способом, которым можно эту идею выразить. Но теперь я поняла, что ошиблась.

Чтобы развеяться, я отправилась на длинную прогулку через Риверсайд-парк и дальше, по Бродвею. Заглянула в Забар купить что-нибудь на ужин; в сырном отделе помахала знакомому продавцу, которого помнила еще с тех времен, когда ходила навещать бабушку; полавировала мимо напудренных сгорбленных старушек, в чьих огромных тележках лежало по баночке соленых огурцов, и встала в очередь за немолодой женщиной, которая на все предложения продавца кивала «да-да-да-да» с привычной радостной готовностью, как когда-то в юности, даже если имела в виду «нет, достаточно, спасибо, больше не надо».

Вернувшись домой, работать я снова не смогла. Следующий день прошел и того хуже. Неприятие всего, что я написала за последнее время, за год с лишним, только росло во мне — до тошноты. В последующие дни все мои достижения за письменным столом свелись к упаковке рукописей и черновиков в коробки и освобождению ящиков от совершенно ненужных вещей. Я выбрасывала старые письма, клочки бумаги с непонятными теперь каракулями, разные мелочи, детали от давно исчезнувших предметов, кучу переходников, бланки для писем с адресом, где я жила с С., моим бывшим мужем. Под какими-то старыми блокнотами обнаружились открытки Даниэля. В глубине одного из ящиков завалялась пожелтевшая от времени книжка в мягком переплете, которую Даниэль, по-видимому, забыл забрать с собой в Чили много лет назад. Этот сборник рассказов некая Лотте Берг — автор книги — надписала Даниэлю в тысяча девятьсот семидесятом году. Все, что предназначалось на выброс, я свалила в большую сумку, остальное убрала в картонную коробку, а открытки, не перечитывая, положила в простой конверт большого формата. И книжку туда же. Наконец все ящики, и совсем маленькие, и те, что побольше, оказались пусты, за исключением одного, запертого на медный замочек. Если сидеть за столом, замочек располагался чуть выше правой коленки. Ящик на моей памяти был всегда заперт, и ключ к нему я за эти годы не подобрала, хоть и не раз пыталась. Однажды в приступе любопытства или, возможно, от скуки я решила взломать его отверткой, но все кончилось ободранными пальцами. Я всегда сожалела, что не могу пользоваться этим ящиком, уж очень удобно он был расположен, и частенько, намереваясь найти что-то в столе, инстинктивно хваталась за ручку, но тут же разочарованно отпускала; это мимолетное разочарование было сродни какой-то сиротской неприкаянности, которая — я знала — никак не связана с запертым ящиком, но почему-то там поселилась. Отчего-то я была уверена, что в ящике хранятся письма от той девушки, героини стихов, которые читал мне Даниэль Барски, или — если не от нее — то от другой, похожей на нее женщины.