Большой человек - [6]

— Помилуйте, Ѳедоръ Михайловичъ, да не вы ли вчера съ жаромъ объявляли, что готовы отдать всѣ свои романы, чтобы подписаться подъ ея повѣстями! — невольно крикнулъ я.

Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:

— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.

И я убѣжденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ дѣйствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканунѣ, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатлѣніе минуты…

V

Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дѣла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убѣжденіе, что изъ дѣла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать двѣ работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тѣмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картинѣ.

Въ началѣ 1874 года, онъ сталъ мнѣ все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до лѣта и лѣтомъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ рѣже. Какъ то онъ заѣхалъ ко мнѣ и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ нѣсколько дней долженъ засѣсть на гауптвахту въ качествѣ редактора «Гражданина».

Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мнѣ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.

— А я къ вамъ знаете откуда? — сказалъ онъ, — отъ узника: сидитъ нашъ Ѳедоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.

— Въ какомъ же онъ настроеніи?

— Въ самомъ лучшемъ; непремѣнно отправляйтесь.

Мы побесѣдовали нѣсколько минутъ, и я поѣхалъ въ извѣстный уголокъ Сѣнной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ Ѳедора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнатѣ, гдѣ кромѣ него въ другомъ углу былъ какой-то молодой человѣкъ, плохо одѣтый и съ самой безцвѣтной физіономіей.

Ѳедоръ Михайловичъ сидѣлъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мнѣ обрадовался, обнялъ и поцѣловалъ меня.

— Ну, вотъ и хорошо, что пришли, — ласково заговорилъ онъ, а то вы совсѣмъ пропали въ послѣднее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мнѣ что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.

— Да я и не думаю сердиться, дѣйствительно не за что; напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигдѣ не бываю; по цѣлымъ днямъ сижу дома.

Онъ задумался.

— Да, вотъ, я такъ и рѣшилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.

Я оглянулся на молодого человѣка, бывшаго въ комнатѣ.

Ѳедоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ извѣстныя минуты было одною изъ его привычекъ.

— Не обращайте вниманія, — шепнулъ онъ, — я ужъ его всячески пробовалъ; но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его стѣсняться.

И дѣйствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свидѣтеля.

— Видите, что я хотѣлъ вамъ сказать, — заговорилъ Достоевскій, — такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сдѣлайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мнѣ хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная болѣзнь, можетъ быть, въ нѣсколько иной формѣ, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сдѣлайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… Вѣдь я вамъ разсказывалъ — мнѣ тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсѣмъ новымъ человѣкомъ сдѣлался… И только что было рѣшено, такъ сейчасъ всѣ мои муки и кончилась, еще во время слѣдствія. Когда я очутился въ крѣпости, я думалъ, что тутъ мнѣ и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и — вдругъ совсѣмъ успокоился. Вѣдь я тамъ что дѣлалъ?.. я писалъ «Маленькаго героя» — прочтите, развѣ въ немъ видно озлобленіе муки? Мнѣ снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужаснѣйшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго человѣка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Всѣ мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь онѣ только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!

Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засмѣяться и не обнять его.

— Ѳедоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мнѣ будете совѣтовать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!

Одъ самъ улыбнулся.

— Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, вѣдь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.

— Не въ одной Сибири каторга, — сказалъ я, — ее можно найти и здѣсь, но я все же себѣ этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болѣзнью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее; меня дѣйствительно начинаетъ одолѣвать невыносимая апатія и хотѣлось бы изъ нея выхода.