Большое солнце Одессы - [2]

Мне захотелось в Африку, мне мучительно захотелось в Африку — удивительную страну, где все — и пески, и львы, и солнце — желтого цвета.

Позванивали колокольчики, уныло, монотонно, навевая сон, желтый верблюд шершавым языком своим нежно лизал мою руку, и вдруг я понял, что это не верблюд, и вздрогнул — портфель упал наземь, я поднял его и тщательно обтер рукавом.

Отойдя на несколько шагов, я бросил в грифона ком влажной земли. Земля залепила грифону левый глаз, и я рассмеялся, до того это было смешно: крылатый лев, залепленный обыкновенной грязью.

Грифон, залепленный грязью, не мог быть ни из черного полированного мира, ни из Африки, где все желтого цвета.

В школу надо было идти направо. Я свернул налево, в переулок, — здесь, на углу Базарного переулка и Базарной улицы, артель «Прогресс» держала за сеточной дверью свой кондитерский цех — двое рабочих в клеенчатых фартуках и огромные столы, крытые жестью. Засучив рукава, рабочие яростно замешивали барбарисовое тесто и пели бестолковую песню:

— Ай, зачем мне ваш ирис? Мне не надо ваш ирис.

— Ей не надо наш ирис. Ну, а барба-барбарис?

Пропустив тесто через машинку, они отсекали метровую свечу барбариса и, тряся запрокинутыми головами, выпевали одним голосом:

Ой, ей надо барбарис, Вот такой барбарис.

Разрубив надвое барбарисовую свечу, рабочий отдавал половину мне и, подмигивая, спрашивал:

— Боря, каждому надо барбарис? А?

Он хорошо знал, что я не Боря, но всякий раз он называл меня то Борей, то Леней, Жорой или Петей и очень удивлялся, когда я напоминал, что меня зовут Гришей, как и его.

— Да, да, — говорил он печально, — теперь я вспомнил, ты прав, Сема.

Я в сотый раз говорил ему, что меня зовут Гришей, а он вдруг начинал возмущаться:

— Как, ты же только что называл себя Мотей. Вот человек — свидетель. Саша, ты свидетель?

— Я свидетель, — говорил дддя Саша.

Мне хотелось изорвать эту сетку, побить их и забросать грязью, как крылатого льва-грифона.

Но что я мог! Досада распирала мою грудь, и тяжелые мальчишеские слезы переполняли сердце, но дядя Гриша просовывал через сетку другую половину барбарисовой свечи и очень сурово предупреждал меня:

— Гриша, только без штук. Ты же свой в доску!

Потом он подымал палец, командовал:

— Ну, Гриша, дай смех! — и я начинал смеяться, хотя изо всех сил старался не смеяться.

Сегодня я был уже не Борей, не Леней, не Петей, сегодня я был Жозиком.

— А-а, Жозик, здоров! Хорошее утро, весна, Жозик.

Замешивая барбарисовое тесто, дядя Гриша напевал какую-то песню, напевал неуверенно, припоминая и перебирая слова. Это была не бестолковая песня об ирисе и барбарисе, это была грустная песня о весне.

— Ты хороший мальчик, Гриша, — сказал вдруг дядя Гриша и запел громко, как пьяный в ночном переулке:

Не плачь, мой друг, Что розы вянут, — Они весною расцветут. А плачь, что годы молодые В обратный путь не повернут.

Закрыв глаза, дядя Гриша разминал тесто. Папироса его с размокшим мундштуком клонилась к подбородку. Подавая ее губами назад, он стряхнул пепел в тесто и, подмигнув, объяснил мне, что пепел — это витамины, что витамины нужны всем, а без витамина люди дохнут, как головастики в пересохшей луже.

Потом он запел про лимончики, которые растут у тети Сони на балкончике, и сказал дяде Саше, что тети Сонины лимончики — это таки вещь.

Я сказал ему, что лимоны растут в теплых странах и не на балконах, а на деревьях. А в Одессу лимоны привозят на пароходах.

Дядя Гриша очень удивился, назвал меня молодцом и подарил кусок теста. Тесто было еще теплое, тягучее и приторно-сладкое.

Над Одессой в лучах утреннего солнца сияла звезда. С тротуара увидеть ее, эту звезду, было невозможно. Я вышел на середину булыжной мостовой — звезда была на своем месте.

Пальцы, обкатанные конфетным тестом, слипались. Во дворе, под краном, я помыл руки и проверил их на вкус. Правая рука была еще сладкая. Я натер ее землей и снова помыл. Теперь ничего, теперь она просто пахла сырой апрельской землей. Так пахнет еще цве-лый хлеб, заплесневевшая бумага и церковь на углу Екатерининской и Базарной, которую переделали в музей. В этом музее двухголовый теленок, мальчик без мозгов в стеклянной банке, страусовое яйцо и деревянный Иисус, насквозь пробитый гвоздями.

Екатерининская теперь называется улицей Карла Маркса. Одним концом она упирается в Сабанеев мост и Воронцовский переулок, Другим — в Привоз. Через Привоз можно выйти на Водопроводную, прямо к Чумке.

Колька рассказывал, что для казенщика Чумка — чистая лафа: всегда тихо, нет людей и спокойно, как на кладбище. Чумка и сама была кладбищем. Только очень давно, лет сто назад, когда в Одессе свирепствовала чума. Теперь этой болезни нет, а тогда была, и от нее обязательно умирали. Людей хоронили прямо так — с кольцами, браслетами и бриллиантами.

И засыпали землей. И столько их поумирало, что наворотили целую гору. А потом еще эту гору присыпали землей, чтобы микробы не вылазили. Говорят, Чумку давно уже хотят раскопать, только микробов боятся. Говорят, даже копать начинали, а потом бросили — испугались.

Через Привоз надо проскочить мигом — мама всегда ходит на этот базар. Она говорит, что на Привозе все дешевле, что шикарную молодую курицу здесь можно взять за восемь рублей, а на Новом, Алексеевском и Староконном надо за паршивую отдать все десять, если не одиннадцать.