Большое Шахматово - [27]

...Я попросил Станислава Лесневского, чтобы он составил мне компанию, съездил вместе со мной в Шахматово и Боблово бросить на все там еще один взгляд, прежде чем сесть за писание очерка.

Первым делом мы заехали в Солнечногорск, где неподалеку от станции в деревянном, но многоквартирном доме, в небольшой отдельной комнате отыскали сухонькую, живую старушку. То есть не в том смысле живую, что старушка оказалась жива, но в том, что живость сквозила и в ее движениях, и в речи, и в глазах, и во всем облике.

В этот раз Екатерина Евстигнеевна Можаева по слабости здоровья не могла поехать с нами в Шахматово и поводить нас, показать, где что было. Но оказывается, Станислав ее туда уже возил, более того, телевизионщики снимали старушку на фоне тамошних кустов и деревьев. Их всех очень заинтересовал рассказанный ею эпизод с посадкой розы. В преломлении моего восприятия дело происходило так. Блок сажал розы. Катя, которая была тогда молодой девушкой, если не подростком, и была, должно быть, удивительной красоты и свежести, проходила поблизости. Управляющий Николай нарочно, чтобы дать возможность поэту полюбоваться этим живым цветком, в порядке шутки, должно быть, позвал Катю помочь барину посадить розу. Подержать ее, пока корни присыпают землей. Катя исполнила просьбу, но, когда они оказались рядом, вдвоем около сажаемого черенка (а Блок ведь и сам был редкий красавец), поняла, что над ней подшутили, что ее помощь вовсе здесь не нужна, что двое взрослых людей могли бы посадить розу и без нее. Тогда она зарделась и что-то им, по ее теперешним словам, "сморозила", "отмочила". Блок будто бы весело хохотал.

Что конкретно "отмочила и сморозила", Екатерина Евстигнеевна теперь никак не могла вспомнить. Но именно рассказ о посадке розы снимали в Шахматове работники телевидения. Стали просить Екатерину Евстигнеевну поточнее воспроизвести обстановку. Дело в том, что роза, посаженная в тот раз, цела, растет в Шахматове и до сих пор. Ну, или на ее месте растет потомственная ветвь, пошедшая от корней. Она растет теперь среди бурьяна, крапивы, но Екатерина Евстигнеевна все же ее нашла.

- Ну хорошо, Екатерина Евстигнеевна, значит, вы стояли вот здесь, лицом сюда, - допытывались съемщики, - а где стоял Блок?

- Блок? Да вон где это деревце, - показала старушка на молодой древесный побег в рост человека. - Господи! Да не он ли стоит? Да ведь это он и стоит!

Тут на съемщиков и на Станислава будто бы напал мистический трепет, и, как говорится, мороз побежал по жилам, но, разумеется, там, где Екатерине Евстигнеевне привиделся образ Блока, ничего, кроме деревца, они не увидели.

Уже опрошенная в последние годы разными людьми много раз, Екатерина Евстигнеевна не могла рассказать ничего нового. Да, почту возила в Шахматово, стирала, мыла посуду, нанималась поденщицей на разные работы. Жили они тогда семья Можаевых - в Осинках.

- Там и сейчас, - сказала Екатерина Евстигнеевна, - у одного мужика в избе половицы от шахматовского пола. Несколько штук. Я зашла в избу и вижу: половицы-то шахматовские.

- Может быть, вы ошиблись. Доски, они доски и есть. Почему вы уверены, что половицы те самые?

- Я же мыла их сколько раз, мне ли не узнать!

Как иногда старые люди повторяют, причитают про себя, допустим: "Господи, господи, помилуй мя, господи", так и Екатерина Евстигнеевна шептала время от времени, глубоко вздыхая, шевеля губами и безотносительно к сиюминутным словам нашего разговора: "Шахматово, мое Шахматово, бедное мое Шахматово!"

Таракановское шоссе повело нас от плоскости, на которой стоит Солнечногорск (а рядом совсем уж плоское озеро Сенеж), в холмы, в холмы с обеих сторон, в замкнутый, ограниченный этими холмами, но ими же и образуемый ландшафт. "Стены блоковского кабинета", - повторим вслед за другими это удачное определение шахматовских окрестностей, оброненное Андреем Белым.

По холмам - деревеньки, села. Раньше они были явственно обозначены беленькими церковками (вспомним, что с какого-то удачного места можно было видеть двадцать церковок), теперь же не столь различимы, сливаются на расстоянии с перелесками, с кустарником, с зеленой землей.

- Надо добиться, чтобы окрестности Шахматова были объявлены заповедником, заказником, - говорит Станислав, - что плохого, если небольшой кусок Подмосковья сохранит свою первозданную красоту.

- Что это значит? Церквей ведь не наставишь опять.

- Хотя бы не строить по этим холмам высоких бетонных зданий. А то вон в селе Новом санаторий в бывшем именье, и собираются поднять там несколько многоэтажных корпусов. Все очарование этих мест будет разрушено.

- Да, это верно. Дело не только в красоте предмета, но и в красоте окружающей его обстановки. Мемориальный объект, если говорить языком постановлений, решений и документов, можно испортить, не дотрагиваясь до него самого. У архитекторов это называется моральной гибелью памятника. Например, какое-нибудь архитектурное сооружение по замыслу архитектора-художника должно смотреться на фоне зеленых далей и неба. Перед ним должно быть тоже обширное зеленое ровное пространство. Так вот, если сзади него построить протяженное серое или кирпичное здание, то восприятие этого памятника нарушится, его художественное воздействие ослабнет. А можно сделать и проще: длинное здание построить не сзади архитектурного ансамбля, а перед ним. Тогда издали на этот ансамбль смотреть будет нельзя, но только вблизи, обойдя новое здание. А можно обстроить его со всех сторон. Это будет полная моральная гибель памятника, хоть он формально и не разрушен. Когда будете ехать в автомобиле по метромосту с Ленинских гор в сторону Комсомольского проспекта и центра Москвы, обратите внимание, как аккуратно задернут серой шторой какого-то здания ажурный, нежно-розовый ансамбль Новодевичьего монастыря. Когда входите на Красную площадь со стороны Исторического музея, нельзя не увидеть, что собор Василия Блаженного смотрится уже не на фоне неба, как бы плывущим или парящим в воздухе, легким, но на фоне плоской и серой шторы новой гостиницы, тем самым собор утяжелен, заземлен. Архитектура - тонкая штука!