Большое Сердце - [21]

Я воспользовался остановкой, чтобы осмотреть эти края и составить собственное представление о том, какие в здешних городах имеются богатства и как они распределяются. И вот во время одной из поездок я увидел море. Местность была равнинной, деревья росли редко, заросли бамбука потрескивали на ветру, доносившем неведомые запахи. Мы заплутали, мой конь и мул Готье тяжело тащились по дороге, где к песку примешивалась белая галька. Дорога с пышной растительностью и пучками травы пошла вверх, ненадолго скрыв горизонт. Мы поднялись по ней, и внезапно нам открылось взморье. Все последующие годы не стерли из памяти этот первый миг. Солнечная дымка соприкасалась с поверхностью воды, смешивая вдали море и небо. Очень широкая полоса мелкого песка отделяла последние островки суши и плещущие о берег волны. Так, в соответствии со своими мечтами, я получил доказательство, что земля не сводится к тверди, на которой разворачивается наша жизнь. Она заканчивалась здесь, уступая место необъятному морю, за которым могли существовать совсем другие реальности. Я жаждал броситься им навстречу. В то же время, если бы я не слышал разговоров о кораблях и мореплавателях, я бы ни за что не поверил, что можно бросить вызов этой текучей стихии, овеянной ветрами, тревожимой зыбью и мощными волнами, чарующей и враждебной, как сама смерть.

В тот первый день мы долго оставались на берегу, и наши лица обгорели на солнце. Вдали виднелись паруса, я взирал на это чудо с еще большим удивлением, чем на само море. Из всех видов человеческой деятельности мореплавание казалось мне самым дерзким. Оседлать волны, доверить свою судьбу порывам ветра и волнению моря, плыть неведомо куда в надежде, а то и в уверенности, что встретишь какую-нибудь землю, – эту отважную предприимчивость моряков я всегда считал результатом еще более безумных мечтаний, чем те, которым предавался я.

Мы вернулись, и с того часа у меня не было другого желания, кроме как подняться на корабль, выйти в открытое море и, поскольку искусство капитанов сделало это возможным, взять курс на Восток.

Мой слуга Готье во время нашего путешествия словно затаился. Он оставлял меня в покое, за что я был ему весьма признателен. Но хранить молчание его заставляли прежде всего страх и робость. На самом деле он был весьма разговорчив и с легкостью завязывал дружеские связи. Это качество не зависит от языка. В этих краях, где его с трудом понимали, он подолгу болтал со всеми, кто попадался нам по дороге. Я извлекал пользу из его способностей, превратив его в своего осведомителя. В Эг-Морт он подружился с местными рыбаками и разными людьми, связанными с морем. От них он узнал, что готовится экспедиция в порты Леванта. Галея[10] уже берет грузы в порту. Корабль принадлежит торговцу из Нарбонны по имени Жан Видаль.

Я пошел взглянуть на корабль. Он превосходил по размерам и рыбацкие барки, и большинство торговых судов. С набережной он показался мне куда выше многих домов. На разрисованной доске, прикрепленной к корме, было написано его название: «Пресвятая Дева и святой Павел».

Его корпус был из такого же дерева, как дом моего детства. Но стойки, вместо того чтобы опираться на твердую почву, взмывали вверх и танцевали по воле волн. Моряки поднимали тюки сукна с тележки на корабль, готовясь загрузить их в трюм. Они дали мне понять, что судно скоро отплывает. Мы направились в Нарбонну. В моей поклаже был тщательно уложенный бархатный камзол и все дополнения, благодаря которым торговцы должны были понять, что я принадлежу к их сословию. Я велел Готье доложить о моем приходе. Жан Видаль принял меня любезно. Это был человек моего возраста с хитрым взглядом и тонкими губами – было понятно, что он взвешивает свои слова и благоразумно запирает их у себя в голове, как запирает свои сундуки с деньгами. При всем том любезен и благорасположен. Он сообщил мне, что корабль уже полностью снаряжен. Богатые торговцы из Монпелье арендовали места на судне. Погрузка уже завершена. Я настаивал, чтобы меня взяли на корабль. Представляясь Видалю, я сделал упор на то, что был монетчиком в Бурже, и упомянул имена многих оптовых торговцев в Лангедоке, с которыми мне довелось иметь дело. Видаль с большим уважением отзывался о нашем городе, он не без оснований рассматривал его как новую столицу королевства. Все это расположило его ко мне и заставило принять решение в мою пользу. Мы уговорились, что он возьмет меня на борт вместе со слугой и минимальным багажом. Я принял это условие тем охотнее, что вез с собой только деньги и совсем немного товаров (всего-то кипу ценных мехов, которые я рассчитывал обменивать в пути на то, в чем мы будем нуждаться).

Таким образом, через неделю я прошел по доске, служившей мостиком, и поднялся на галею. Там я встретил десяток пассажиров. Они прощались с близкими, находясь в том приподнятом и встревоженном состоянии, которое всегда предшествует отъезду. Они громко разговаривали, смеялись, окликали людей на пристани, чтобы передать записку, дать последние наставления. Я понял, что почти все они никогда не выходили в море. Капитан судна Августин Сикар расхаживал по палубе, стараясь успокоить путешественников. Он со своим здоровым цветом лица и тугим животом напоминал скорее хлебопашца, чем моряка. Похоже, я ошибался, представляя моряков одержимыми мечтателями. Сикар навел меня на мысль, что они куда ближе к древнему крестьянскому племени. Эти крестьяне, недовольные размерами своих наделов, решили продолжить по водной глади борозды, которые они тянули, вспахивая поле…