Большое кочевье - [46]

После дождей пастухи обнаружили на перевале свежие оленьи следы.

— Вот черти, прошли все-таки! — выругался Фока Степанович. — Ушли на Собачью тундру.

— Да, не меньше двухсот голов, — сокрушенно сказал Шумков. — Что делать будем, братцы? Догонять?

— Без толку! — возразил Костя. — Этих вернем — другие пройдут. Не удержим их тут, хотя бы день и ночь всей бригадой караулили. Надоело им на Эткилане. В тундру они хотят, туда и кочевать надо.

— Тогда давайте к Ахане откочуем, — предложил Фока Степанович.

На том и порешили.

Неделю собирали пастухи рассеянных по Эткилану оленей. Через неделю с закопченными от дыма костров лицами, с покрасневшими от бессонных ночей глазами, усталые и хмурые, пригнали пастухи собранное стадо к чуму.

Фока Степанович, оставшийся с Татьяной на таборе, тотчас же принялся осматривать стадо. Но даже Николке было видно, что в стаде не хватает голов пятисот.

С большим аппетитом хлебал Николка вермишелевый суп, заедая его горячим упревшим мясом. Дымный холодный чум с мягкой оленьей шкурой, на которой он сидел, поджав под себя ноги, после семидневной походной жизни у костра под открытым небом казался необыкновенно уютным жилищем. «Сейчас бы еще поспать», — мечтательно подумал Николка.

Чай пили молча, сосредоточенно.

— Много олешек не хватает, — опрокидывая чашку вверх дном, промолвил наконец Фока Степанович.

Никто ему не ответил. Татьяна убрала столик. Сизый язык табачного дыма, слившись с дымом костра, медленно поплыл к отверстию в крыше.

— Может, на Эткилане оставили? — опять спросил Фока Степанович, обращаясь к Шумкову.

— Не знаю, брат, не знаю, может, и оставили, — безразлично ответил Шумков, устало отползая к своему кукулю. — Разве, брат, все кусты за неделю прочешешь? Вроде старались, сам видишь. Костя даже штаны в клочья изодрал.

— Штаны — пустяки, — застенчиво улыбнулся Костя, прикрывая ладонями голые коленки. — Штаны зашью, а вот с олешками хуже. Я думаю, если и оставили мы олешек на Эткилане, это не беда, там жить они не будут, следом за нами в Собачью тундру придут. Уж в крайнем случае, по первому снегу можно съездить на Эткилан. Плохо, если олени обогнали нас и вперед ушли. На ту сторону Дресванки переправились…

— Там Аханя их задержит, — напомнил Хабаров.

— А если прозевает?

— Тогда догонять их придется. Все равно на зимовку они не пойдут раньше, чем реки встанут.

На следующий день ловили отвыкших от упряжи ездовых оленей. Разжиревшие на вольном выпасе, они совершенно одичали, и в первый день кочевки было много ругани и перевернутых вьюков. Но вскоре животные, втянувшись в работу, присмирели.

— Давно бы так, — уже беззлобно ворчал Фока Степанович, заботливо поправляя нехитрую оленью сбрую.

С рассвета до позднего вечера, а иногда и ночью высоко в небесах кричали гуси. Николка задирал голову и видел в немыслимой глубине плавно изгибающиеся, как черные ниточки на тихом течении, вереницы и треугольники гусиных стай. Утки летели гораздо ниже, но тоже казались мошкой. Ни одна перелетная птица не садилась на холодную грязно-бурую землю.

На потемневших голубичных кустах светлыми чернильными каплями торопливо дозревала и осыпалась терпко пахнущая вином голубица. Небольшие озера застеклились льдом.

— На юг торопятся, — щурясь на гусей из-под ладони, грустно сказал Костя.

— Да, парень, улетают, — вздохнул Фока Степанович, — валом идут, без остановки — видно, погода скоро испортится. Да и пора уже — куропатки давно побелели.

Вскоре на высоких гольцах появились белые шапки. По берегам ручья заблестел хрустящий ледок, а вокруг стояла звенящая, грустная тишина, и небо над головой было белесое и пустое.

Вчерашний суп в кастрюле застыл, позвякивали льдинки в чайнике, который Татьяна подвешивала над костром.

— Стланик, ребята, к земле опускается, — сообщил Фока Степанович, — завтра-послезавтра снег упадет.

— Немножко не ко времени, — поежился Костя. — Если много выпадет снегу, как до нарт пробьемся?

— Не бойся — много сразу не выпадет, — возразил Фока Степанович.

Стадо покорно двигалось вверх по широкому распадку к низкой седловине перевала, с обеих сторон которого, словно бумажные колпаки, стояли островерхие вершины гольцов.

— Хорошо знают дорогу на зимовку, — одобрительно сказал Костя, кивая на стадо.

— Костя! А почему утром Фока Степанович говорил, будто стланик лег на землю? Стланик не живой, как же он может лечь?

— Не прав ты, Николка. Стланик живой, и любое дерево живое, и даже камень живой. Вот положи камень на костер — он лопнет и запищит. А стланик перед снегом всегда ложится на землю, снег его потом укроет, как одеялом, ему и тепло всю зиму, а весной он поднимается из-под снега. А ты говоришь… — И торопливо, точно опасаясь Николкиных возражений, перевел разговор: — В чуме уже холодно, надо быстрей к Ахане кочевать, у него палатки и печки. В палатке сейчас теплей жить, а в чуме хорошо только летом, дым от костра комаров выгоняет.

— А как же раньше жили, когда у вас палаток и печек не было?

— Чум зимний был из оленьих шкур, дырка для дыма была меньше. Костер большой делали, но все равно плохо — холодно, дым глаза кусал!

Николка представил себе небольшой, засыпанный снегом чум, затерянный в бескрайней тайге, сидящих вокруг костра пастухов в меховых одеждах, с красными от холода руками, ему вдруг стало тоже холодно, и он поежился.