Большое кочевье - [33]

— Эти гнезда всегда тут стояли! — сказал однажды Аханя Николке — голос его звучал восторженно. — Моя суксем маленький были, эти гнездо соровно помнили! Эти орел шибко умный птица — иво кругом летали, смотрели — все-е по-ни-мали!

С утра до вечера отлавливали пастухи телят и клеймили их. Попутно они кастрировали тех немногих корбов, которых не успели кастрировать зимой. У оленей-кастратов обрезали заодно концы мягких, покрытых темной бархатистой кожицей, рогов. Срезанные концы рогов складывали в кучу на земле, затем уносили на табор, обсмаливали их на костре, счищали паленую шерсть, вырезали из рогов полоски хрящей и, макая в нерпичий жир, с удовольствием ели. Называлось это лакомство — немыт.

Вечером, отпустив стадо, пастухи разбредались по тундре в поисках утиных яиц. Вареные яйца они поедали с особым удовольствием, почти с жадностью, словно наедались на весь год вперед. Особенно жадно ел яйца Худяков. Без усилий он съедал за один присест десяток гусиных яиц величиной с кулак. Во время еды он то и дело вытирал ладонью испачканные желтком жиденькие усы, блаженно улыбался и щурил и без того узкие глаза.

— Ну вот, немножко поели, — говорил он обычно, — теперь чаевничать немножко будем. — И выпивал после такого заявления полчайника чаю.

Но близилась пора, когда яйца, насиженные птицей, становились непригодными в пищу. Пастухи решили, прежде чем эта пора наступит, немного яиц заготовить впрок.

На середине лимана возвышался плоский, как стол, остров с высокими скалистыми берегами. Во время полного отлива пастухи подошли к острову по обнаженному илистому дну. Но возле самого острова, словно ров, заполненный водой перед крепостью, путь пастухам преградила полоса воды, которую пришлось переходить бродом, держа над головой одежду и сапоги. Остров казался неприступным, но пастухи знали отлогий подъем, которым неоднократно пользовались в былые годы. Над островом, заслоняя солнце, с криком кружились тучи серых чаек, внизу над водой стремительно летали гаги, шилохвосты, гагары, нырки. Всюду на склонах сидели черные красноклювые топорки.

Яйца гаг лежали прямо на земле в небольших углублениях, засыпанных необыкновенно мягким пухом, яйца чаек лежали тоже на земле, но без пуха. Пастухи быстро, словно картошку с поля, собирали яйца и складывали их в ведра, кастрюли и в чайники. Через несколько минут вся свободная тара была заполнена.

— Давайте-ка, ребята, к дому поворачивать, — тревожно сказал Фока Степанович, — как бы нас прилив не прихватил.

Обратно через ров перебрались с трудом — мешал груз.

Появилось и течение с моря — начался прилив. Берег виднелся километрах в двух. Зеленовато-черный жирный ил, терпко пахнущий гнилой морской капустой и водорослями, всасывал сапоги и неохотно отпускал их, злорадно чмокая и шипя, точно сожалея о чем-то…

— Лет десять тому назад, — рассказывал на ходу Фока Степанович, — Кузьмичева вот так же чуть прилив не захватил. Но тогда уже шуга была, а холоднее соленой воды с шугой нет на свете ничего! Так вот, с Брохово по отливу он решил в Ямск доехать. Да замешкался по дороге, перестал коня понукать, чего, думает, спешить: берег уже недалеко — успею. А прилив-то какой! Было сухо, глазом моргнул — вот уж и вода. Оглянулся он вскоре, глядь — прилив догоняет. Пришпорил коня и галопом к берегу — да разве по лайде[5] разбежишься? Устала лошадь, пена хлопьями сыплется, а шагу нет, бредет, качается. Бросил он тогда лошадь, скинул с себя шубу — и бегом! Бежит, а вода его уже обходит. Метров сто пришлось ему брести по шуге вначале по пояс, потом по грудь. Выбрался, однако, на берег. Тут бы и замерз, да ребята недалеко нерпу промышляли, увидели… Потом он говорил, что соленая шуга вполне годится для пыток грешника в аду. Однако, ребятушки, как бы и нам не пришлось купаться, — полушутя-полусерьезно прервал рассказ Фока Степанович. — Давайте-ка рысцой пробежим.

Пастухи попытались бежать, шлепая сапогами по вязкому, как тесто, илу. «Да, действительно, здесь не разбежишься», — подумал Николка.

Прилив все-таки догнал пастухов, пришлось раскатать голенища сапог и брести к берегу по колена в воде. Весь лиман был залит водой, темной и страшной. Она несла на себе мелкие сухие веточки, всякий древесный мусор и хлопья пены.

— Видал, брат? — выбравшись на берег, многозначительно спросил Шумков, обращаясь к Николке. — Прозеваешь — и могила готова…

— Даже яму копать не надо, — поддакнул Худяков, нервно хихикая.

— Напрасно ты смеешься, Худяков, — оборвал его Хабаров. — Николка умеет плавать, он, может, и доплыл бы, а ты ведь плавать не умеешь, в первую очередь пошел бы ко дну…

На следующий день, выбрав момент, когда никого из пастухов рядом не было, Николка попросил Костю рассказать о том, как Аханя убил медведя ножом.

— В позапрошлом году это было, — охотно начал рассказывать Костя. — Фока Степанович нашел берлогу в ноябре. Берлога была еще открытая. Вчетвером мы пошли. Только подошли к берлоге, не успели по своим местам стать, а медведь как выскочит! Аханя ближе всех к берлоге стоял, глазом моргнуть не успели, а старик под медведем уже. Пока мы в медведя целились, чтобы старика пулей не задеть, а старик медведю сердце проткнул и вылез из-под него. Вытер о медвежью шерсть нож, огляделся кругом и вдруг пошел мимо нас куда-то с ножом в руке. С ума он сошел от испугу, что ли? А он, оказывается, к Худякову направился. — Костя тихо засмеялся. — Худяков-то, оказывается, уже успел на маленькую лиственницу взобраться, а карабин внизу лежит. Обхватил он лиственницу руками и ногами, глаза закрыл, висит, как рябчик на талинке, лиственница тонкая, качается. Старик подошел к Худякову, хлопнул по торбасам и говорит: «Ты куда это, дурак, взобрался? Медведь же тебя отсюда легко стащит. Скорей, пока не поздно, полезай вон на ту толстую лиственницу, я помогу тебе…» — Костя опять засмеялся, обнажив крупные, как у бобра, зубы.