Большие снега - [3]

помни… помни…

отзвук, бьющийся:

помню… помню…

Море. Утро

Темно.

Трава.

Фигуры пней.

Вопит сова,

а вслед за ней

вопят опята:

«Опять полпятого!»

Ночь стынет в листьях, а я иду,

и тонким свистом

зову сову.

Шныряют тени, как кошки ночи.

Я верил этим слепым пророчествам

и вышел

к морю.

Шуршащим следом

песок тревожу,

а море бредит

о лунных грошах,

и на причале

живет печаль.

Волна качает плечами тали,

раскинув всюду

свою вуаль.

Скользя по гальке

смоленым днищем

большие лодки

скрипуче дышат,

а куст рябины

не опалим.

Во тьме маячат,

как свечи, мачты,

туман, как дым.

Я возвращаюсь.

В лесу опята

вопят:

«Полпятого!

Опять полпятого!»

В проливах ночи

я шел без лота.

Ну что ж,

Допустим…

Я заработал

немного грусти.

Море. Ночь

Вызвездило.

Снега хруст.

Пригвоздило

тенью

куст.

Берег моря. Лед и снег.

Верю, чуден человек.

И от мысли этой светлой

знаю – скуки в мире нет.

На снегу

черный след.

Берегу

твой ответ.

Он неясен,

но я знаю —

мир прекрасен!

И как в мае,

я зароюсь,

как в листву,

в твою жизнь,

в твою судьбу.

Вызвездило.

Снега хруст.

Пригвоздило

тенью

куст.

Я мечту нашу большую

берегу на берегу.

* * *

На склоне стольких лет

пращой в ответ: «Прощай!»

Единственный совет:

«Забудь! Не приезжай».

По рощам стелет след

пороша,

вороша

заезженный портрет

замерзшего дождя.

А ветер злобно бьет

в стеклянные зрачки,

где намерзает лед

обидных слов и притч.

И под твоей рукой,

от боли завизжав,

калитка мнет покой,

тоскою сумрак сжав.

И спазмы горло жгут

резиновым жгутом.

И все-таки я жду:

вдруг снег пройдет дождем,

вдруг ветер вкось влетит

в оцепеневший сад

и сразу прекратит

метельный

снегопад.

* * *

На дворе дворники

говорят: «Снега…»

Этот древний спор никак

опять о двойниках.

А снега прозрачны,

а снега призрачны.

Шелестят о счастье

звезды светом призм ночных.

Кто я? Вестник чьих

слов? Как отвечать?

На площадках лестничных

страшно встречать

тень твою и спрашивать:

по какой причине

сумерки донашивают

черные личины?

О весенних лужах

думать не хочется.

Только снег нужен

ветром всклокоченный.

Средь снежинок звездных

нахожу звезду мою,

о которой в грозные

только ночи думаю.

* * *

А она говорила: «Плохо…»

и хотела плохой казаться.

Даже снег почернел, как порох,

от подобного святотатства.

Говорила: «Не жди последствий,

ах, пора тебе измениться!»

А проверили – это детства

бьют серебряные копытца.

На поверку все мы иные,

удивляемся больше сами:

почему вдруг пути кривые?

почему вдруг чужие сани?

Но ошибки, конечно, наши,

потому что под небесами

в сани судеб мы не посажены,

а садимся всегда в них сами.

II

Возвращение

Наследник Гумилева и Ахматовой,

в лесу, где тропы выбиты сохатыми,

под крышей деревянного сарая

лежал я, ничего не понимая.

Махорочные струи, извиваясь,

в небритую щеку меня лизали,

и плавали, густые и бесшумные,

как плавают меж сосен тени лунные.

«Тяни, братишка!» – требовали плотники,

друзья мои, герои и колодники,

все видевшие, знавшие, умевшие

и за год мне до смерти надоевшие.

Я пил малину с водкой, и, отчаясь,

все это запивал грузинским чаем,

и хлеб жевал с привычным отвращеньем, —

о, только бы приблизить возвращенье!

Как долго от тебя ни слов, ни писем!

Как подло мне сквозняк тебя расписывал!

Как нудно шелестели снегопады,

свершая свои мутные обряды!

Я засыпал с дымящей сигаретой,

и в сны мои врывался темный ветер,

злорадствовал: теперь не отыграться,

не дотянуться, не коснуться пальцев,

губами на ночь перечтя ресницы,

когда тебе задумчиво не спится.

Но хуже, было хуже, когда жалость

в ночные сны непрошено являлась,

юродствовала, плакала, просила:

«Осина умирает некрасиво,

раскинув растопыренные лапы,

дрожа и задыхаясь на лету;

ты хочешь повторить ее паденье? —

мне жаль тебя. Решайся. Из деревни

к друзьям, к стихам, и к ждущей иль не ждущей,

решайся,

и тебя я уведу!»

…а за окном дробились и кололись

розеточки мерцающих снежинок,

и стыли на заборах злые пятна

замерзшей человеческой мочи.

Над речкой, окруженной, будто глетчер,

моренами берез и стылых кедров,

бесшумными каскадами струился,

синел и испарялся лунный свет.

В его глубоких ласковых разводах

мелькали тени – призрачно, прозрачно —

и так же непонятно исчезали,

чтоб снова появиться над рекой.

Над лесом поднималась крыша школы,

в которой ничему нас не научат,

но в окнах школы билось злое пламя —

впервые посмотреть на этот мир.

Под вечер дымкой покрывало снежной

дома, дороги; уходя на берег,

я видел камни, между ними билась

и клокотала черная вода.

Криноидей сияющие сколы

песчаник светло-серый испещряли,

как буквы, – те, что ты не нашептала, —

они остались в камне навсегда.

Я вырвался. Но что теперь мне надо?

Улыбку? Шепот? Ласковые руки?

Иль вечное терзание работы?

Не знаю…

III

* * *

Воет ветер,

снег струится,

в синем свете вьюга злится,

расползлась над миром мгла,

чистит ветер, как метла, —

мир.

Снег струится,

белый снег

рвется птицей много лет

на стеклянные просторы,

где поют, лучатся хоры —

звезд.

И прозрачным

белым снегом

все невзрачное отпето,

и звенит, гудит часами

под глухими небесами —

вьюга.

* * *

Я много лет скитался

в краю сухих белил,

обламывая пальцы,

тропу свою торил,

и там, где низкий берег,

под шапкою лесов,

стрелял пушистых белок,

и грелся у костров.

Единственный хозяин,

закон тайги я знал:

ловушек зря не ставил

и зверя уважал,

но снег ложился густо,

стелил тропу мою,

и было пусто-пусто,

и грустно, как в раю.