Большие снега - [2]

припасть к их воде, чтоб восстать человеком,

который азийскому равенству рад.

Конь, что спасает.

Женщина, что утешает.

Звезда, что ведёт.

Дева-обида

I

* * *

Промолчит лес,

промолчит снег,

промолчит грусть.

Не дойдет весть,

пропадет след,

будет лес пуст.

Будут снег, наст,

звездопад глаз,

белый дым из труб.

У тебя гостят,

у тебя грустят,

и хотят губ.

По лесам снег,

по глазам снег,

снегопад рад.

Потеряв след,

берега рек

сберегут клад.

Тебе всё простят,

тебя все простят,

и – меня прости.

У тебя гостят,

у тебя грустят,

мир в твоей горсти.

* * *

Тишина не ушла.

Тяжелее ста гирь,

навалилась, дыша на подушку, Сибирь.

Возвращалась с охоты

и застала меня.

Я не думал, что кто-то мог бояться огня.

Оказалось, возможно.

Нет правдивых начал,

если начал со лжи, а потом промолчал.

Окружила Сибирь,

а седая метель

ночь истерла до дыр и продула сирень.

Но сирень, как боец,

свою жизнь отстояла.

Я не верю в конец, если было начало.

* * *

Мои самые стихи – это снег, снег.

А потом, когда он стих, только след, след,

по которому ищу – это ты шла.

Не заметила лису.

И ушла.

Жаль.

Это рано поутру белых звезд блеск,

это дрожь на холоду, и пустой лес.

Это снег в моей горсти, и следы лыж,

деревянные мосты

и коньки крыш.

Мои самые стихи – это твой смех,

а потом, когда он стих, голубой снег.

И ресницы на ветру, блеск глаз,

и седая поутру

на ветвях вязь.

Все отбеливает снег, даже стих бел.

Бел и ясен каждый след, как сухой мел.

И нельзя тебя не ждать, бел и прост век.

А над ним твоя звезда —

снег…

снег…

* * *

Допросились, ветер студит

землю, прыгая с берез,

и березы, будто люди,

унижаются до слез.

Ах, как дует по ущелью,

ах, как дует и метет! —

голубые лапы елей

превращая в хвойный лед.

А на небе, небе стылом,

первобытном, как снега, —

облака, как балерины,

как танцовщицы Дега.

* * *

А снег летит туманно и беспомощно,

листву и ветви слабо теребя,

а я зову, прошу тебя о помощи,

мне страшно:

я опять люблю тебя.

Мне страшно, что опять летит в смятении

лохматый снег, а я его ловлю

и повторяю в белом наваждении:

мне страшно:

я опять тебя люблю.

* * *

Запястья хрустнули,

в сухих глазах

немного грусти,

немного зла.

На теле руки свести?

Не гнутся.

Щитом разлуки

звеня, вернуться?

Но скажешь: «Было

такое дело.

Потом забыла.

Потом запела.

Металась ласточкой

за словом каждым».

«И очень часто так?»

«Теперь неважно».

Теперь не встретимся.

Прощай. Не жди.

Иду по лестнице.

Дожди…

Дожди…

* * *

Дым из труб,

а тропа снежная.

Нежный и грубый,

но больше нежный,

я прихожу в незнакомый дом,

в дом, где мне каждый угол знаком,

где мне говорят: «Ну, как? Поостыл?»

Я не остыл. Я просто простыл.

Я изучил от доски до доски

комнату, где шелестят сквозняки,

комнату, где прокурен насквозь

каждый проржавленный рыжий гвоздь…

Мне говорят: «Успокойся, поэт.

Обидами полон белый свет».

Но кто же увидит, что в сердце моем

Дева-Обида играет копьем?

* * *

Холод трогает суставы

и кружится голова,

а на стеклах прорастает

непонятная трава.

Но реальнее растений

и сумятицы в крови

моментальные, как тени,

руки тонкие твои.

Пусть в глухой неразберихе

нужный жест не оценён,

за окном бело и тихо,

там пушной аукцион.

Там следят паркет истертый

башмаки смещенных лиц,

а в канавах тонут гордо

отраженья нищих птиц.

Там стареют почтальоны,

телеграммы разнося,

восседает ночь на троне,

фонарей лучи гася.

Там почти неуловима

разница: минута… век…

Но оттуда твое имя

нашептал мне белый снег.

* * *

Обещают: сломишь шею!

Я верчусь, как юный бес.

Но предчувствие крушений

неуклонно гонит в лес.

Сосны давят рыжей грудью

и стеной встают кусты.

Известковое безлюдье,

ледниковые мосты.

Я герой холста немого,

я почти неуловим.

Ухожу, но снова, снова

рвусь сквозь ясный белый дым.

Только стелется морозный

след мой – вечное кольцо,

да стеклянные занозы

раздирают мне лицо.

* * *

Лунный круг. Дорожки света.

Сосны. Снег. Тропа. Следы.

Я не знаю, чем согрета,

чем обрадована ты.

Затаился белый север

в тишине холодных гряд.

И снежинки равномерно

вьются, мечутся, летят.

И, мерцая, без ответа

на меня звезда глядит.

Лунный круг. Дорожки света.

Сосны. Снег. Тропа. Следы.

* * *

Отплясывает

вынужденный твист

крутящийся под ветром желтый лист.

Каратами

расчислены молитвы,

как карты, передергиваю ритмы.

Гроза запаздывает,

как нелепый фокус,

в глаза заглядываю, слушаю твой голос.

Роса по пальцам

шариками бродит,

глаза печалятся и в сторону уходят.

Но небо слышит, верует и видит:

вчера не вышло —

сегодня выйдет!

* * *

Душный день, а потом – телеграмма, но рано

говорить о неведомо близком и странном.

Пусть в зеленых потемках дымит сигарета,

все равно я, наверное, завтра уеду.

И в кустах,

по мостам,

в перелесках,

в лесу

зааукает эхо

не в такт колесу:

«Так не делают! Зря! Позабудь!» Но заря

вдруг осветит мой путь и согреет меня.

А на влажном песке,

как на белом панно,

будет след, будто пролито было вино.

И такой же неясный обманчивый след

эхо жизни

проухает

глухо

в ответ.

Астериск

Преломляются лучи света,

в острых гранях, как огонь, блещут.

Замечательная вещь – лето,

замечательно любить вещи.

Над водою рыжий лист кружит,

нет в душе ни тоски, боли.

От восторга и любви ужас

проступает, как налет соли.

Солнце пляшет на углах камня,

разбиваются лучи света.

Это долгая, как век, память,

это краткое, как час, лето.

И сгорает в яростном сонме,

падает, как в каменоломню,

эхо дальнее: