Большие снега - [16]

Я никогда не увижу Рима,

молю его.

Тут нет солнца, нет дня,

одна большая темница.

Молю Цезаря —

перевожу

на латинский

одиночество.

Молю Цезаря сжалиться —

лгу на себя.

Ложь, воздух Цезаря,

оплетает меня сетями.

Смиряясь,

перевожу

на латинский

одиночество.

С ветром,

заглядывающим в мое лицо,

разговариваю подолгу.

Молю Цезаря,

презираю собственную слабость.

Молю Цезаря

и постепенно

начинаю прозревать будущее:

все ту же темную угрюмую равнину,

которую когда-нибудь

назову своей.

Молитва поэта Андреаса Грифиуса в годы тридцатилетней войны

Мои слезы – мои слова. Оплакиваю

свое бедное отечество. Господи, ты так пожелал,

чтобы я, недостойный и слабый, описал позор,

разруху, темные силы, стал свидетелем,

собравшим в слова

жгучие слезы!

Слепой старец был счастливее:

он слушал плач моря – гекзаметр вечности.

Я же слушаю вопли разрухи и темных сил:

«Злосчастный Андреас, нерадостный Грифиус,

твои слезы – твои слова, ты – зрячий,

так собирай в обугленных руинах родной земли

исцеляющие слезы!!

Они еще над тобой прольются.

Римский триптих

Памяти К. Кавафиса

1

Персий, римский поэт,

свидетельствует стихами —

далекими, благородными, блещущими,

как загадочные созвездия.

Почему служит мерой Космоса

поэт, даже оставленный среди человеческого упадка?

Тут,

на Земле,

опасно быть ясным —

слова, как открытые двери, в которые

могут войти ликторы

и взять тебя.

Персий, благородный поэт,

одинокий, надеется только на зрячих,

к которым обращены

его слова.

2

А другой поэт, уже без имени, прах,

уже и не помню, имевший ли (наверно, имевший) славу,

все использовал – деньги, удовольствие, власть,

чтобы высказать правду.

Он знал, что в словах живет обратный смысл.

Счастливый, благоденствующий, свободный —

таковы были его эпитеты.

Он решил славословить, значит, лгать.

Счастливый,

благоденствующий,

свободный…

Но сегодня объяснена

свобода времен Нерона.

3

А третий только еще будет назван поэтом.

Имя его не имеет значения.

Он избрал своим уделом молчание

и нигде не отметил ничего,

не сказал ничего,

не шепнул.

Молчание обвило его, как кокон,

из которого еще только вылетит бабочка.

Неуязвимым и неизвестным остается он,

но загадочное его молчание

затопляет Помпею и Геркуланум,

терпеливо подстерегая город,

провозглашенный

вечным.

Иван Теофилов

Художнику

И устав от стольких ненужных слов,

от хитрых глаз,

от фарфоровой посуды,

от шуток, пронизанных завистью и нахальством,

распятый на кресте собственного сознания,

слабый и абсолютно одинокий,

иду из своего мира в твой,

и благодарю судьбу за то,

что нас в нем двое.

И благодарю судьбу за то,

что ни форма, ни цвет

не глянут на меня вороньим глазом;

что безразличья нет,

есть только печаль —

нимб, венчающий лоб мудреца.

И радуюсь, что медленно

желания возвращаются,

как переполненные плодами тележки

на базаре в четверг.

И радуюсь, что высоко вверх ведут ступени лестницы,

сводящей нас снова вместе.

Ведь когда мы вдвоем,

мы не одиноки.

Радуюсь, что слышу далекого сверчка,

звенящего настоятельно, как будильник,

а потом и тысячу других будильников,

будто специально собранных вместе.

О, твой мир полон такой огромной работы,

что мне хочется тебе помогать.

Он из детства, этот сумасшедший инстинкт —

браться за работу, когда тебе плохо.

Так думаю я, пока мне видно,

как закат, отражаясь в окнах дома Ламартина,

медленно уносит золотой ковчег суеты,

чтобы и его поместить среди вечных предметов.

Христо Фотев

Предчувствие

В одну дождливую, темную ночь ты – убьешь меня.

Дождь предложит мне хрупкое плечо свое,

я обхвачу его и, сделав пять шагов, упаду

в ужаснувшуюся твою память: она —

мой неожиданный мавзолей.

Не желая, ты все же убьешь меня. И я услышу, как ты убеждаешь

свою древнюю свою совесть, ты ведь имеешь в этом

давний, печальный опыт; и услышу,

как ты повторяешь, что, в сущности, я жив.

И я – покорный труп, буду имитировать прекрасную

жизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишь

меня, и будешь перерисовывать из букваря в

букварь, храня в памяти мой последний вскрик.

Ты поймешь, что я тебя ревновал, что смотрел на тебя с ужасом.

Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая,

спасал меня, и скажешь, что теперь я – твой,

а потому жив, хотя я буду мертв, мертв, мертв! —

мертвее самого мертвого мертвеца.

Однажды ты убьешь меня. Но до того мы успеем отпраздновать

странный праздник. Смеясь, на большой площади,

я буду целовать твой смех и твои страхи.

Среди ночи, в буфете пустого заснеженного

вокзала, я почувствую твой поцелуй, и

почувствую тяжкую власть твоей любви и жалости.

И вскрикну, я – маленький и жестокий,

и, наконец, выскользну из твоих рук.

В одну дождливую, темную ночь ты убьешь меня. В одну

Дождливую темную ночь ты навсегда присвоишь

меня себе. И, падая, я вдохну, наконец, запах

твоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянного

тротуара…

Иван Цанев

Пчела

Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешь

к цветку – мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам.

Соединяю звук и образ, тянусь к немеркнущим вещам,

а ты, не думая о счастье, цветок душистый выбираешь.

Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь.

Мой взгляд пустить тебя не может. С цветка к цветку, как по

ступеням,

взбираешься, то пропадая в густой, колышущейся тени,

то останавливаясь, чтобы жужжаньем праздник свой воспеть.