Большие пожары - [19]

Зимой трудно было. Морозы стояли свирепые. Говорили, в европейской части при таких морозах запрещено работать на улице, но здесь были совсем другие представления и нормы. Здесь такие морозы почти каждый день: запрети работать на воздухе — вообще все остановится. По все же трудно. Кое-кто поморозился, Андрей сибиряк-сибиряк, а тоже отморозил левую скулу. Сам не заметил. Зимой работал он с каменщиками, освоил кладку. Степан Степаныч предложил подготовить для завода рабочих разных специальностей из тех, кто хотел остаться, особенно из чернорабочих. Образовали специальный учебный комбинат, стали заниматься четыре раза в неделю по вечерам. Андрей пошел на слесаря. Утомительно учиться после работы, но что сделаешь, зато уж будет в руках настоящее дело. Зима сибирская длинна, но и ей приходит конец. К весне Андрей окончил курсы, получил пятый разряд. Слесарь-наладчик Гущин. Не кто-нибудь!

К этому времени Андрей жил уже не в бараке. Как один из старожилов и как ударник, он получил комнату в стандартном доме. Мебели у него никакой не было, пришлось купить койку, стол и стул. Еще купил вешалку на четыре крюка, прибил в комнате, повесил пальто, брезентовый плащ, снял пиджак и тоже повесил, оставшись в рубашке. «Остальное потом куплю», — подумал он удовлетворенно и с чувством выполненного долга закурил. Соседом у него был Оловянников, механик с женой Ду-сей, бездетные. Они выпили с ним раза два, пока у Андрея было что-то вроде новоселья. Оловянников играл на гитаре, перебирая струны грубыми, с толстой кожей пальцами, пел: «Очи черные, очи страстные» и мечтательно смотрел маленькими светлыми глазками.

Немного поспорили о ключах от входной двери. Андрей считал, что нужно поставить хороший замок, чтобы он мог открывать дверь своим ключом, когда бы ни пришел. Но Дуся обязательно хотела запирать изнутри на засов, боялась чего-то.

— Зачем же мне стучать, вас беспокоить? — спрашивал Андрей.

— Не беда, откроем.

— Но я ведь поздно могу приходить, в клуб пойду, к ребятам.

— Это нам ничего, откроем.

— Ну, как хотите. Я для вас же хотел лучше. — Откроем...

Главный инженер Валединский пил. Пока шел монтаж и были всякие неполадки перед пуском, заедали или ломались зубья этой гигантской шестеренки, он еще сдерживался, но уже был на пределе. Потом все как будто довели и наладили (он-то знал, что еще долго после официального пуска будут перебои — нелегко сразу отрегулировать такой колоссальный и тонкий механизм), наехало начальство и секретарь обкома, и из Москвы начальник главка, и еще великое множество. Был общий митинг, секретарь обкома поздравил коллектив с победой, напомнил о том, как они в лютую стужу, обмораживаясь, возводили, сцепив зубы, эти корпуса, разгружали и монтировали оборудование. Секретарь разрезал ленту у входа в сборочный, и все, теснясь, заполнили проходы и пролеты, глядя через головы других, как -дрогнула и поползла лента главного конвейера. Корреспондент из Москвы сфотографировал нескольких ударников-старожилов, Андрей тоже попал в эту компанию. Они стояли, пятеро парней, в легких рубашках (лето, широкий читатель не поверит, что Сибирь. Но что поделаешь?), стояли, обняв друг друга за плечи. Корреспондент поставил в середину бетонщицу Нюрку, молчаливую, глядящую спокойными глазами, для оживления. Недели через две Степан Степанович показал Андрею газету с этим снимком, ничего получилось, большой, на первой странице. В тот день пуска был банкет — торжественный обед для гостей и для ИТР, и для всех было гулянье, играл духовой оркестр. Дым коромыслом стоял несколько дней, потом стал рассеиваться.

Валединский пил тайно, всячески старался, чтобы это было незаметно. Днем он не пил. У него был не нормированный рабочий день, он мог приходить на завод когда угодно, но он любил шагать к проходной вместе со сменой, с утренней сменой, в этом общем, захваченном одной целью потоке, зимой еще в темноте, потом при все более раннем рассвете. Пил он вечером, едва возвращался, иногда выходил на крыльцо, смотрел во мрак, на далекие уступы лесных пожаров — стояла сушь, за рекой горела тайга. Тихонько лепетала гитара за окнами механика Оловянникова. И на инженера наплывала тоска. Он тосковал по дому, по жене и дочери, его раздражал самонадеянный директор, гуляющий вечером по поселку в роскошной пижаме с кручеными шелковыми шнурками-застежками, как у швейцара. Хорошо хоть, что он не мешал работать. Валединский снова поднимался к себе и доставал бутылку. С организацией этого дела было плохо — все на виду, не мог же он зайти в магазин: «Дайте пол-литра». Посылать кого-то, скажем, уборщицу, наводящую порядок в его квартире, он тоже не хотел. Как-то зашел Калошин, юродствуя, изображая смущение и неуверенность, достал из кармана плоскую флягу со спиртом — у него в лаборатории был спирт. Они выпили раз и второй, и потом Калошин осторожно намекнул, что хорошо бы, чтобы Аркадий Викторович разрешил выписать больше спирта на лабораторию и еще дал бы указание выдать кое-какие дефицитные химикаты. Валединский резко отказал. Калошин долго извинялся, бормотал, что его не так поняли. Во всяком случае, союз этот распался.