Большие Поляны - [44]

— Но поймите! — вдруг крикнул Попов. Лошадь под ним вздрогнула, взмахнула головой. — Поймите, надо что-то предпринимать. Иначе... Иначе вам первому не поздоровится. Уже кое-кто пользуется создавшимся положением, начинает подкапываться под вас... Теперь только для ползунков секрет, что вы у него, как кость в горле.

Уфимцев подумал: и верно, Векшин, затихший было после собрания, вновь стал проявлять активность, ездить по полям, появляться среди колхозников.

— Кстати, вчера он мне предлагал письмо подписать, — сообщил Полов.

— Какое письмо?

— В Москву. В ЦК партии.

— Что за письмо? — удивился Уфимцев.

— Он не давал читать... Говорил, что о неправильном стиле руководства колхозом, о том, что вы... — Попов запнулся на полуслове, нетерпеливо ткнул пятками в бока лошади. Мерин вздрогнул, переступил ногами, но Попов, подобрав поводья, придержал его. — Одним словом, там, похоже, много разной ерунды понаписано.

Уфимцев замолчал, раздумывал о чем-то. Наконец сказал:

— Спасибо за предупреждение. Но, как говорит старая пословица, не так страшен черт, как его малюют... Поживем — увидим.

Они поговорили еще и расстались.

Уфимцев не удивился услышанной новости, — трудно было ожидать, что Векшин смирится после поражения на собрании. Его не испугало письмо Векшина в Москву, вызвало озабоченность другое: потери могут нарушить все расчеты, все его предположения, не говоря о том, что это будет использовано Векшиным: ему ничего не стоит уже сейчас посеять панику, говоря, что был прав, когда противился планам председателя.

Поразмыслив, он решил выдать аванс по килограмму пшеницы на трудодень. Это должно поднять настроение колхозников.

5

— А-а, пришел... А я уж думала — забыл про мать. Ездит подле окошек и не остановится, не заглянет, жива ли.

Евдокия Ивановна сидела на широкой лавке, привалившись к простенку. На ее коленях лежала куча разноцветного тряпья, из которой она выбирала лоскутки поярче, разглаживала их ладошкой, разглядывала на свет и складывала в корзинку.

— Здравствуй! Не обижайся, мама. Сама знаешь, страда.

— Знаю, сынок, знаю... Здравствуй! Проходи вперед.

Уфимцев снял кепку, повесил на гвоздь, прошел к столу, сел на табуретку.

— Чего ты с тряпками?

— Невесте одеяло хочу сгоношить. Умру, все вспомнит бабушку, как спать ложиться станет.

— А что, Лидка уже невестой объявилась?

— Вчера Юрка Сараскин приходил... Договорились на покров свадьбу сыграть.

— Вон как!

Он не знал этого, давно не был здесь, с самой весны. Может, и сегодня не зашел бы, но то нервное состояние, в котором находился с начала дождей, вконец измотало его. Захотелось поговорить с кем-то из родных, из близких, излить, что накипело на душе. Ани дома не было, и он пошел к матери.

Он любил мать, с детства привык верить ей, и каждое слово ее было ему дорого. Сейчас он смотрел на нее и с горечью отмечал, как она изменилась за последние годы, стала рыхлой, лицо ее прихватила нездоровая одутловатость.

— Рассказывай, что Аня пишет? Не собирается домой?

— По правде сказать, не знаю, вторую неделю писем от нее нет. Видимо, почта застряла, по всей области дожди идут.

— Телеграмму бы дал. Ты что, маленький, не знаешь, что делать надо? А вдруг заболела? Долго ли в ее положении...

Было стыдно признаться матери, что из-за ненастья он совсем упустил из виду, как давно нет писем от Ани.

— А где Максим? Где Физа? — спросил он.

— Максим с Физой поехали к амбарам, их очередь подошла. Говорили сегодня, двенадцать центнеров им авансу начислили.

— Ну и как, Максим доволен?

— Не пойму я нонче его. То никому в семье покою от него нету, на работу гонит, то сам дома безвыходно сидит. Или ругаться примется на чем свет стоит. И те ему не хороши, и эти не ладны, все делают не так, не по его... Тебя как только не выставит. Поссорились, гляжу?

— Да нет, — улыбнулся Уфимцев и не стал тревожить мать рассказом о стычках с Максимом.

Стукнули ворота, и Уфимцев увидел, как Максим, прихрамывая, ввел во двор лошадь, впряженную в телегу, нагруженную белыми, плотно набитыми мешками. Он провел ее возле крыльца, сделал полукруг, по двору и остановился напротив, у дверей амбара.

Вслед за первой подводой во двор вошла вторая, на мешках которой сидели двое соседских мальчишек: старший, с заправским видом кучера, держал вожжи, не спуская озабоченно-восторженных глаз с лошади, а младший, вцепившись в мешки, выглядывал из-под большой отцовской кепки, закрывавшей ему глаза. На третьей подводе сидела Физа.

Максим, привалившись спиной к телеге, ловко взвалил на себя мешок с зерном, поднялся на приступочек, распахнул дверь амбара и, держась за косяк, вошел вовнутрь, потом Максим вернулся за вторым мешком, Физа, оставив свой воз, пошла к амбару, влезла на телегу, стала придвигать мешки к краю, ставить на попа, чтобы удобнее было брать их на спину. И тут Уфимцев не выдержал: вспомнилось то время, когда они с Максимом на пару нагружали подводы зерном на току, и у него «зачесались» руки, захотелось вновь повозиться с мешками.

— Пойду помогу, — сказал он матери, срываясь с места, хватая кепку. — Один он не скоро управится.

Сбежав с крыльца, он обогнул подводу с мальчишками, пройдя под самой мордой лошади.