Большие неприятности - [29]

Мы сели через сорок семь минут после взлета.

Горючего оставалось маловато, и Носов, хватанув шлемофон оземь, ругал меня:

— У меня с часов стрелка слетела... А ты — сле­пой? Больной? Глупый? Не мог сказать: кончай свалку?! Время? Голова где? Не понимаешь?

— Ведомый — щит героя, — сказал я и выдал ту­по-подобострастное выражение.

— По Сеньке — шапка, по герою, видать, — ду­рак, — огрызнулся Носов. И ушел со стоянки.

Я сел в траву и никак не мог прийти в себя. А тут оружейник пристал:

— Почему не стреляли, командир? — Ясно: он беспокоился за исправность пушек. Но я этого не оценил, не мог: во мне все еще дрожало — и я взъярился.

— Почему-почему? Куда стрелять, в кого? Зачем? Что ты понимаешь? Стрелять! Не видел ты черного солнца в глазах... И не лезь с дурацкими вопросами... Стрелять!

Справедливость, увы, это не дважды два. Дважды два — всегда четыре, а справедливость многолика. И нет ничего труднее, чем быть справедливым в чужих глазах.

Я уже говорил: всю жизнь, но особенно в детстве, меня ругали. Иногда гневно, иногда так... для порядка, чаще — за дело, реже — зря. И не мог я никак привыкнуть, приспособиться к «законному» порядку вещей: допустим, мне объясняют: разгова­ривать во время урока с соседом по парте стыдно, плохо... и так далее, а я должен хлопать глазами, соглашаться, обещать исправиться и никогда боль­ше не повторять...

У меня так не получалось.

Прав, не прав, я лез оправдываться, доказывать свое и чаще всего схлопатывал дополнительное вливание.

Кто много говорит о любви к самокритике или уверяет, что жить не может без принципиальной товарищеской взыскательной критики, врет. Нор­мальный человек не может обожать осуждения, хотя бы и самого дружеского. Стерпеть и принять во внимание — куда ни шло. Но не более. Нормаль­ному человеку должно быть приятно слышать слова одобрения,, сочувствия, тем более — востор­га...

Но я думаю, каждый, делая что-то не так, как следует, выкатывая из общего ряда, понимает — он неправ.

Понимал и я. И много-много раз старался начать совершенно новую жизнь: безошибочную!

Как мне это представлялось? С первого числа буду делать физзарядку, говорил я себе, придумы­вал «железные клятвы» и ждал первого числа в твердой и искренней уверенности: начну полнейшее обновление.

Но почему-то накануне заветной даты я заболе­вал, мне предписывалось лежать в постели. Ни о какой школе не могло быть и речи, тем более о физических нагрузках... Потом я выздоравливал, надо было наверстывать упущенное, и «старое» первое число давно прошло, а новое было где-то в туманной дали.

Или: дал я себе твердое слово — бросаю курить! Мне казалось, будто врачи поглядывают на меня как-то не так, вроде с подозрением... А в авиации слова доктора достаточно, чтобы человек распро­щался с полетами если не навсегда, то надолго...

Короче говоря, надо было бросать. Пора... Ре­шил: сначала отлетаем инспекторскую проверку, схожу в отпуск, а вот вернусь и с первого числа брошу. Проходила инспекторская, проходил от­пуск, я возвращался в часть, а там меня ждал приказ: «Назначить членом аварийной комиссии по расследованию катастрофы...» И надо было лететь в Н-ск. Копаться в обломках вдребезги разнесенной машины, по многу часов напряженно опрашивать свидетелей, искать виновников. Словом, никому такой работенки не пожелаю. Но приказ есть приказ. И вот неделю, дней десять живешь на нерве. Как бросить курить?

А первое число — мимо.

* * *

Полк принял новый командир. И на первом же офицерском собрании дал нам понять: порядки в части — никуда... Он таких не потерпит.

Я встал, назвался и спрашиваю:

 — Как вы можете объяснить, товарищ подполковник, что часть при старых порядках сбила за время войны шестьсот восемьдесят шесть самоле­тов противника?

 — Пока — не могу, — мгновенно парировал Шамрай.

Прошло сколько-то времени, командир пригла­шает меня в кабинет:

— До меня дошло, Николай Николаевич, что вы стремитесь покинуть полк?

— Никаких официальных шагов...

— Помилуйте, я не в осуждение. Просто хотелось знать: это соответствует вашему желанию?

— В полку я закончил войну, здесь стал тем, кто есть...

— Понимаю и ценю. Но открылась, как мне кажется, очень подходящая для вас вакансия... Приемщиком на завод не желаете?

И все во мне задрожало. Испытателем! Господи, какой же летчик не мечтает об этом?.. Но я виду не подал, спросил:

— Ваше предложение — теоретическое или с адресом?

— С адресом.

И Шамрай назвал мне, правда, не завод, а ско­рее ремонтные мастерские, где приводились в по­рядок хорошо мне знакомые самолеты и двига­тели.

 — Подумать можно? — спросил я, выдерживая правила игры.

 — Сутки, — откровенно усмехнулся Шамрай.

Первого числа я приступил к исполнению своих новых обязанностей. Теперь я был сам себе началь­ник. То есть формально надо мной стояло достаточ­но много старших. Только практически за все хорошее и за все плохое, что могло и должно было случиться, ответственность лежала на мне.

Наконец-то жизнь вошла в желанные берега.

Ни утренних построений, ни долгих предполет­ных подготовок и тем более разборов полетов. Я приходил утром на свой заводик, узнавал, сколько машин готово, что на них делалось, составлял таблицу облета, нес эту единственную официаль­ную бумагу к главному инженеру, он обычно, не заглядывая, ставил свою подпись и произносил торопливо: