Большевики - [14]

— Михеев, быстро ко мне.

Он уже был у дверей.

— Держитесь за руку. Идем.

Маленькая женская рука крепко схватила его руку и быстро повлекла за собой во мраке. «Почти так же темно, как тогда в лесу», почему–то подумал Михеев. «Только побольше риска».

— Здесь лестница, — предупредил его женский голос. — Держитесь за перила, вот они.

— Разве наверх, а не вниз? — вырвалось у Михеева.

— Весь двор и ближайшие дороги оцеплены и наводнены восставшими, — ответил женский голос. — Нужно спрятаться здесь же и перебыть несколько дней. Но молчите.

Лестница оказалась высокой.

— Когда же конец? — прошептал запыхавшийся Михеев.

— Вот здесь направо, пригните голову. Теперь видите — белое пятно впереди — идите прямо к нему. Там есть ваш друг. Он вам все расскажет. Я же бегу вниз.

Михеев ощутил крепкое рукопожатие. Потом рука спутницы выскользнула из его руки. Позади раздался стук захлопнутой двери. Михеев ощупью пошел по направлению к светлому синеватому пятну. Пятно оказалось куском ночного неба, видневшегося через чердачное окно. Он находился под самой крышей главного корпуса больницы.

«Ну, что же, будем ждать друга», — решил Михеев.

В окно дул свежий ночной воздух. Снизу доносились странные звуки, то поющие, то звенящие. Минутами слышались человеческие голоса.

Рядом с Михеевым из чердачной тьмы вдруг вынырнула бородатая низкорослая фигура. Михеев вздрогнул и отступил в сторону.

— Не пугайтесь, — полушопотом сказала фигура. — Я — Фролов.

— Фролов! Ты жив? — почти закричал Михеев.

— И даже здоров, — отвечала фигура. — Что борода отросла. Однако же расспросы после. Теперь же пойдем–ка прятаться, а то могут и сюда прийти. Держись за меня. Здесь осторожно. Три ступеньки. Здесь печная труба. Это зимние рамы и ящики. Теперь пригнись и ползи за мной. Теперь давай руку — поднимайся. Видишь — целая комната. Это другое чердачное окно. В него днем видна вся площадь и больничный поселок. Тут же внизу трактовая дорога. Большое оживление здесь днем. Кругом же нас ящики в три ряда совершенно нас закрывают от нескромных взоров. Так что здесь даже и курить можно. Я балую этим. Фу–ты — да ведь соловья–то баснями не кормят. Ты, верно, голоден?

Михеев на самом деле почувствовал острый голод и тошноту.

— А есть ли что?

— Только один хлеб да вода. Но воды мало. Вот ешь, на. А я закурю.

— Бу–бу–бу‑бу, — силился что–то сказать Михеев с полным ртом хлеба.

— Чего? — спросил Фролов.

— А бу–бу–бу.

— Ну, ладно, проешь — потом скажешь.

Михеев с трудом проглотил кусок.

— Я буду есть, — сказал он, — а ты мне расскажешь все о себе, да подробно.

— Ладно, — согласился Фролов. — Только вот закурю. А ты ешь, наедайся.

С треском вспыхнула спичка. Из пригоршни Фролова заструились оранжевые лучи. Запрыгали кругом тени. Спичка погасла, и стало настолько темно, что даже синева неба в слуховом окне казалась черною. Фролов попыхивал красным огоньком цыгарки. Огонек освещал кулак, усы, губы, низ носа, надбровные дуги. Остальное же было чернее сажи. И Михееву казалось, что эти освещенные части фроловского лица совсем разъединены мраком и плавают в этом мраке, по временам освещаясь оранжевыми отблесками огонька цыгарки.

— Я, как видишь, не только что жив, но и — представь себе, в небольшой степени, правда, но укрепил свои нервы. Не я укрепил, а их укрепили наши враги. Да, всяко бывает. Но дорого мне далось это укрепление нервов. Ты, вот, не заметил, темно здесь, а у меня вся голова седая… Да‑с. Вот, когда Феня помогла мне взобраться сюда, она мне это сказала… Совсем седая у тебя голова, тов. Фролов. Вот что.

— Феня? Сестра милосердия? — давясь хлебом, спросил Михеев.

— Да. Это она тебя протащила сюда, как и меня. Она партийная, — вставил Михеев.

— Партийная — тем лучше, значит, ты ее знаешь. Она вчера ночью была у меня. Принесла этот хлеб и воду. Рассказала много скверных новостей. Ты, чай, и не знаешь о том, что восставшие соединились с белыми войсками и что общий фронт их уже прошел стороною на север. Через день–другой здесь будут генеральские казаки. Их ждут здесь — не дождутся. Дело все в том, что на местных повстанцев–крестьян здешние белогвардейские заправила не надеются. Арестованных же в подвалах этого дома очень много. Почти что вся санатория и местная организация, советская и партийная. Феня говорила, что арестовано около полусотни товарищей, их не кормят, но и не трогают пока. Боятся.

— Все ли санаторцы арестованы? — спросил Михеев.

— Все, за исключением Федора. Всего–то говорила Феня, только двоим коммунарам удалось избежать ареста: это Федору и Арону, секретарю местной организации. Но ты, может быть, хочешь спать?

— Нет. Нет. Ты рассказывай о себе. Я просто так прилягу отдохнуть — очень устал.

— Хорошо. Ты помнишь, каким калекой я выехал сюда из губернии. Ни рукою, ни ногою я не мог свободно владеть. Был накануне полного паралича. Так‑с. Привезли меня, раба божьего, в эту дыру — в санаторию. Как тяжело больному, отвели особую комнату, а в качестве сиделки приставили ко мне одного фельдшера — какого–то полоумного злого старикашку. Этот бес вместо того, чтобы делать мне массаж, давай мне читать божественные проповеди. «Это вас бог наказал за то, что вы большевик», — говорил он. «Известно, мол, что все большевики чорту душу продали». Я сначала отшучивался, а потом стал злиться. «Вы, — говорю я ему, — бросьте мне городить чепуху. Получше–ка массаж делайте. А вот, мол, когда я поправлюсь окончательно, тогда я с вами и побеседую. А, может быть, и лекцию здесь прочитаю о боге». Не унимался старик. Еще чаще стал заглядывать ко мне и говорить свои мракобесные речи. «Вы, мол, слыхал, Христа распяли». «Да его, — отвечаю, — вовсе не было в мире». О другом начинает говорить старик. «Вы, мол, людей убиваете — это грех. У вас руки в крови. У меня, — говорит, — вы сына и дочь отняли!» И даже всхлипывать начинает старикашка.