Больше чем просто дом - [117]
П и т у (снова вспоминая). Их было четверо. Трое из них все еще здешние завсегдатаи — придут и сегодня, а ваш отец был четвертым, и они садились вот за этот столик, вели разговоры и выпивали. Посетители наши над ними потешались, называли их «академики-хохмачи». Вечера напролет они просиживали тут. Сгрудятся в восемь, а в одиннадцать вывалятся на воздух…
Распахивается дверь, и входят трое. Первый — Ламарк — высокий и тощий, с редкой всклокоченной бородкой. Второй — Дестаж — низенький и толстый, у него белая борода и лысина. Третий — Франсуа Меридьен — стройный, черные волосы с проседью, маленькие усики. У него печально-безвольное лицо с маленькими глазками и покатым подбородком. Он очень взволнован. Все трое с немым любопытством поглядывают на Шанделя.
П и т у (широким движением руки указывая на всех троих). А вот и они, мсье. Они могут вам поведать больше, чем я. (Обращаясь к вошедшим.) Господа, этот джентльмен жаждет выспросить вас о…
Ш а н д е л ь (поспешно встает и перебивает Питу). Об одном друге моего отца. Питу сказал, что вы его знали. Кажется, его звали Шандель.
Трое одновременно вздрагивают, а Франсуа начинает нервно смеяться.
Л а м а р к (после паузы). Шандель?
Ф р а н с у а. Жан Шандель? Так у него был еще какой-то друг, кроме нас?
Д е с т а ж. Вы уж простите меня, мсье, но это имя никто, кроме нас, не упоминал вот уже двадцать два года.
Л а м а р к (пытается держаться с достоинством, но все равно смотрится немного забавно). И упоминаем мы его с благоговением и трепетом.
Д е с т а ж. Ламарк, может, чуточку преувеличил, (очень серьезно) Жан был нам очень дорог. (Снова слышен нервный смешок Франсуа.)
Л а м а р к. Но что именно тот мсье хотел бы узнать?
Шандель жестом приглашает их сесть. Они рассаживаются за большим столом, и Дестаж принимается набивать трубку.
Ф р а н с у а. Ба! Да нас опять четверо!
Л а м а р к. Идиот!
Ш а н д е л ь. Эй, Питу, налейте-ка всем вина. (Питу кивает и, шаркая, удаляется.) Итак, мсье, расскажите мне про Шанделя. Поведайте, что он был за личность.
Ламарк безучастно смотрит на Дестажа.
Д е с т а ж. Ну, он был… он нравился людям.
Л а м а р к. Не всем.
Д е с т а ж. Но нам он нравился. Кто-то считал его лизоблюдом. (Шанделя передергивает.) Он был рассказчик отменный, и если хотел, то мог увлечь беседой весь этот погребок. Но он предпочитал разговоры с нами.
Входит Питу с бутылками и бокалами, откупоривает бутылки и ставит их на стол. Затем уходит.
Л а м а р к. Он был образован. Как бог знает кто!
Ф р а н с у а (осушает бокал и наливает снова). Он знал все на свете, мог рассказать что хочешь — он часто читал мне стихи. И какие стихи! А я слушал и мечтал…
Д е с т а ж. Он и сам рифмовал и пел свои стихи под гитару.
Л а м а р к. Он нам рассказывал про мужчин и женщин в истории — про Шарлотту Корде, про Фуке и Мольера, про святого Людовика и Мамина, про душителя, и про Карла Великого и мадам Дюбарри, и про Макиавелли, и про Джона Ло, и Франсуа Вийона…
Д е с т а ж. Вийон! (Воодушевленно.) Он обожал Вийона. Он мог рассказывать о нем часами.
Ф р а н с у а (доливая вина). А потом как напьется вусмерть, так орет: «А ну, кто на меня!» — как вскочит на стол и давай крыть всех свиньями и свинским отродьем. Ага! А то сграбастает стул или стол, и тогда — святые угодники! Но в такие вечера нам крепко доставалось.
Л а м а р к. А еще, бывало, скинет шапку, возьмет гитару и идет на улицы петь. И пел что-то про луну.
Ф р а н с у а. А еще про розы и Вавилонские башни из слоновой кости, и о старинных придворных дамах, и о «молчаливых аккордах, плывущих от океана к луне».
Д е с т а ж. Вот почему он всегда был без гроша. Жан был блестящий и умный, если уж трудился, то трудился как проклятый, но он вечно был пьян, день и ночь.
Л а м а р к. Он частенько неделями жил на одном только спиртном.
Д е с т а ж. Под конец по нему уже тюрьма плакала.
Ш а н д е л ь (зовет). Питу! Еще вина!
Ф р а н с у а (бурно). И мне! Он меня больше всех любил. Часто говаривал, что я — дитя, и обещал учить меня уму-разуму. Только умер, так и не начавши.
Входит Питу с очередной бутылкой вина. Франсуа нетерпеливо хватает ее и наполняет свой бокал.
Д е с т а ж. А потом этот проклятый Лафуке проткнул его ножом.
Ф р а н с у а. Но Лафуке-то я прибрал. Стоял он как-то пьяный на мосту через Сену…
Л а м а р к. Заткнись же, дурак, ты…
Ф р а н с у а. Я толкнул его, и он пошел на дно — на самое дно, и той же ночью ко мне во сне пришел Шандель и поблагодарил меня.
Ш а н д е л ь (содрогнувшись). Как долго — сколько лет он приходил сюда?
Д е с т а ж. Шесть или семь. (Мрачно.) Ходил — да весь вышел.
Ш а н д е л ь. И он забыт. Ничего от него не осталось. И никто о нем больше не вспомнит.
Д е с т а ж. Воспоминания! Фу! Потомки — они такие же шарлатаны, как самый предвзятый театральный критик, лижущий задницу актерам. (Нервно крутит бокал туда-сюда.) Боюсь, вы не осознаете, что мы чувствовали к Жану Шанделю — и Франсуа, и Ламарк, и я, — мы обожали его, он был для нас больше чем гений…
Ф р а н с у а (сипло). Как вы не поймете, что он за нас — в огонь и в воду.
Л а м а р к (вскакивает в волнении и ходит взад и вперед)
