Большая земля - [4]

Эх, счастье — мать, счастье — мачеха,

Счастье — серый волк!

Вавилка был весь прежний, привычный: веснушчатый, светловолосый, в розовой распущенной рубахе. Но через три дня он уезжал на чужую сторону; семья, хлебное поле, недокрытый сарай неожиданно отошли от него надолго, может быть, безвозвратно. И в парне вдруг возникла властная отчужденность от всего и ото всех.

Двое суток надо было заливать вином и песнями разлуку, страх, любовь. И вот заорали песню, вразброд, хмельными голосами, хотя вина еще не было выпито ни капли. Толпа шла позади, наблюдая за солдатами с почтительной покорностью.

В группу мобилизованных почему-то затесался глухой кузнец Иван. Едва ли понимая, что происходит, он удивленно поглядывал на молодых мужиков и поеживался, словно от холода.

Потом запел протяжную песню, ту самую, которая в Утевке положена была только во время самых больших гулянок.

— Угадал, дядя Иван! — закричал в самое ухо кузнецу озорной Вавилка.

Со степи пахнуло ветром — сытным, житным. Велик был урожай в этом году, на полях шумели дородные хлеба, и еще вчера хозяин радостно давил в ладони крупное молочное зерно. Но сегодня все это стало вроде бы ни к чему.

Маленький Кузя сорвал картуз, крикнул с досадой:

— Как это в горячую пору крестьянина от поля отрывать?

— Царева воля, — пробормотал желтолицый, больной старик, отец солдата Павла Гончарова.

— Убрать дали бы, — не унимался Кузя. — Серпы уже вызубрены. Может, прошенье губернатору подать? Ведь он до нас какую-нибудь малость не доехал!..

— Да он никогда до нас не доедет! Деды наши его не видывали, — тонко и жалостно сказал Дилиган.

Желтолицый старик испуганно оглянулся на него и пробормотал:

— Мы ничего, мы не против.

Сын его шел теперь среди мобилизованных, и старик издали видел то его сутулые плечи, то взлохмаченную русую голову.

— Твой-то небось в обоз пойдет: ростом, вишь, не вышел, — с завистью сказал отец Вавилки, не в пример своей жене Семихватихе, мужик тихий и болезненный.

Старик Гончаров промолчал. Сын его Павел действительно был невелик ростом, как и все Гончаровы, прозванные в деревне «скворцами».

Вавилка наклонил ухо к гармони и залился высоким тенором:

Как по чистому по полю

Я рассею свою горю,

Уродися, моя горя,—

Ни рожь, ни пша-аница!

Ребятишки густо облепили будущих солдат и завистливо смотрели в рот Вавилке: он умеет петь на всю деревню, он в городе получит настоящее ружье и будет стрелять!

Голубоглазый мужик с лицом, выцветшим от солнца, обнял молодую беременную жену и на виду у всех бесстыдно примял ее груди. Баба судорожно всхлипнула и сунула в рот конец полушалка.

— Молчи, дура! — рявкнул на нее муж. — Солдату все можно!

Внезапно оттолкнув жену, он заломил фуражку на затылок и вплел свой голос в песню, от которой задрожал и раскололся знойный воздух:

Распрощай, наша деревня,

Родимая сторона…

Сзади в толпе плакали, ругались, галдели:

— Кто знает, какой он, немец-то? Далече от нашей волости.

— Говорят, крещеные они.

— Крещеные, да не по-нашему.

— Сколько у нас, в России, земли-то… Неужли тесно ему стало, царю-то?

— Его воля.

— Значит, за него за одного сколь христианских душ ляжет…

— Прикуси язык!

— Аршин в шапке, а туда же! Тебя не спросили…

В передних рядах примолкли. Кузя сердито мял картуз. Новобранцы закричали оглушительно и недружно:

Прощай, лавочки, трахтеры,

Распитейные дома…

— Нет, мужики, однако, писарь у нас плохой, — вступился хлопотливый мужик Хвощ. — Писарь смутно очень вычитывал. Разойдись, говорит, и все! Может, в других деревнях рекрута с весельем идут!

— Темные мы! — Кузя горестно улыбнулся. — Живем-то где: глухота кругом.

Гармонь крякнула и смолкла. Говор в толпе опал.

Вавилка круто обернулся и поискал глазами в народе.

— Мамка! — заорал он. — Ступай плясать!

— Да что ты! Может, в последний разок тебя вижу…

— Не перечь! Теперь я власть над тобой поймаю!

Олена встретилась с хмельными потемневшими глазами сына и покорно всхлипнула. Гармошка повела плясовую.

— Повесели нас, мать, — серьезно сказал голубоглазый солдат. — Моя баба, видишь, тяжелая.

Семихватиха грузной птицей поплыла по дороге в медленном и дробном танце. В зажатом кулаке над ее головой трепыхался платочек, по распаренному лицу неудержимо лились мелкие слезки, прямо в пыль…

Бабы незаметно отбились от толпы и свернули в проулок. Здесь были заплаканные солдатские жены и матери. С ними пошли круглолицая кузнечиха и строгая чернобровая Мариша. Мужа кузнечихи по глухоте не могли взять на войну, но она любила всякий шум и теперь кричала и плакала громче всех. У Мариши дома лежал чахоточный нелюбимый муж, его тоже не могли взять на войну, но Мариша пришла поплакать о своем горе. Пустынной уличкой бабы вышли в конец Кривуши, к избе Авдотьи Нужды.

Старая вдова Софья первая вошла к Авдотье и смиренно поклонилась:

— Привопи нам, Авдотьюшка, вещее твое сердце!

Авдотья повернула к ней бледное лицо.

— У тебя, Софья, иль взяли?

— Сына да зятя…

Бабы тихонько расселись по скамьям и на скрипучей кровати.

Авдотья вытерла кончиком шали сухой рот, оправила волосы, потом вдруг взмахнула руками и повалилась головой на стол.

— Родимый ты мой Силантьюшка! Желанный да горький голубь мой! Ох и ноют же твои косточки во чужой земле! Не сплывать синю камушку поверх воды! Не вырастывать на камушке муравой травы!