Большая земля - [18]

— Левоновна! Чего такое?

— Всех, всех повытаскали ночью! — могучим басом прокричала старуха. — Как ястребы над гнездом вились. Ох, рожоны вы мои детушки!

Федосья разинула было рот, но так и не произнесла ни звука: ее ударил по ушам острый и долгий ребячий крик, и она бросилась бежать, путаясь в широких юбках. Остановилась только у кучки баб. Крайняя повернулась к ней.

— Ты чего, аль из-за горы пришла? — устало сказала она. — Тут с самой ночи мужиков ловют. По Току и то казаки прошли по обоим берегам. Не говоря уж по деревне. Кузьму Бахарева увели… Так, милые, на полатях и застали. Повели, он молчит, а сам кипенный-белый сделался. Жена на смертной постели лежит, ребята воют… Тут крик, тут хлысты!

Баба осеклась и опасливо поджала губы. Мимо них проходил белесый военный. Он оглядывался по сторонам и монотонно посвистывал. Увидев Николая в его порыжевшей гимнастерке, остановился и строго спросил:

— Солдат?

Николай молча положил костыль и отвернул штанину. Военный увидел свежий малиновый рубец и поморщился. Молодой крестьянин в гимнастерке смотрел на него светлыми глазами, наполненными такой злобной силой, что военный невольно тронул кобуру револьвера и зябко повел плечом.

На углу Кривуши показались нарядные бабы — праздничная служба, очевидно, кончилась. Однако бабы шли неровным рядом и без всякой степенности.

— Глядите, Наталья! — сдержанно крикнул кто-то.

— Францева баба, австриячка!

— Ох, как бежит!..

Низенькая беременная Наталья с размаху врезалась в кучку женщин. На ее худом лице выступили багровые пятна. Она прижалась к Федосье, дрожа всем своим тучным, разгоряченным телом, и изнеможенно крикнула:

— Бабоньки, сокройте! Франец мой казака убил! Ищут его. На дворе у нас были!..

На улице показалась Авдотья Нужда, с головы до ног одетая в черное, строгая и замкнутая.

— Недоброе чует, — зашептались бабы.

Авдотья остановилась около сына, сидевшего на завалинке, и тихо сказала:

— К Дилигану с задов пошли.

Оправив платок, она взялась за кольцо соседней калитки.

Дуня, Дилиганова дочка, стояла перед чубатым казаком и повторяла отчаянно звонко, словно без памяти:

— А я знаю, что ли, где тятя? А я знаю?

Чубатый что-то рявкнул на девочку и поднял нагайку. Авдотья легко и молча встала между Дуней и казаком. Нагайка пришлась ей по плечу и до тела рассекла кофту.

— Не тронь девоньку! — не дрогнув, сказала она. — Чего дите знает?

Казак удивленно перевел глаза с Авдотьи на девчонку. Обе были светловолосые, синеглазые, узколицые.

— Мать, что ли? — недовольно пробасил он, опуская нагайку.

— Нет. Я мать солдату.

Казак смачно плюнул и зашагал по двору.

За воротами казак остановился, вынул из кармана бумажку и дал прочесть шагавшему рядом казачонку. «Наталья Панова», — услышала Авдотья и вздрогнула. Казак недоверчиво прищурился на нее и пошел по порядку.

У соседней справной избы ему поклонилась курносая баба, заплывшая багровыми складками жира.

— Где тут у вас Наталья Панова, жена австрияка? — спросил казак.

Семихватиха подобострастно усмехнулась и подняла толстую руку:

— А вот она, батюшка, в бабах-то!

Казак пересек улицу, придерживая шашку. Бледные женщины молча расступились перед ним, и он взял за руку окаменевшую Наталью.

В эту минуту из переулка, истошно крича, выбежала дурная девка Татьянка. Она переваливалась на ходу, словно утка, — одна половина ее тела, рука и нога были детски маленькие и хрупкие.

— Дядя Леска на потолке у монашек сидит. Дядя Леска зачем сидит? — картаво голосила она и размахивала малиновой детской ручкой.

— Молчи, христа ради! — испуганно дернула ее за рукав женщина в желтом полушалке.

Кривушинские еще ранним утром узнали, что дружинник Александр Бахарев прячется на чьем-то чердаке.

Дурочка утвердилась на второй своей, толстой и могучей, ноге и показала пальцем на избу монашек:

— Там, ей-богу! Дядя Леска!

Казак оставил Наталью с молодым и повернул обратно, к женщинам.

— Про кого это ты, голова? — закричал он издали Татьянке.

Но тут откуда-то вывернулся Иван Корявый, плечистый рябой мужик. Будто невзначай он наступил своим тяжелым сапогом на убогую ногу Татьянки. Та взвыла и плюхнулась на землю.

— Блаженненькая она у нас, — льстиво поклонился казаку Корявый. — Прощенья просим, всяко болтает.

Дверь избы Кузьмы Бахарева медленно отворилась, и во двор, поддерживаемая Авдотьей, вышла Мариша. Она оделась в чистое, праздничное платье, но ее потемневшее лицо было сурово и печально. На руках она держала грудного, за ней вереницей плелись принаряженные девчонки.

— Счастливых хлопот тебе, — сказала ей вслед Авдотья.

Мариша взмахнула вялой ладошкой, словно сняла паутину с лица, и мерно зашагала по улице.

— Пошла у лавочника, у Степана Тимофеича, живота просить, — певуче сказала Авдотья. — Это он Кузьму-то предал. Своей рукой на бумажку всех дружинников списал и начальнику подал. Бабы карабановские сказывали.

— О-о-о, родимец! — взвизгнула Хвощиха.

Авдотья повела синими глазами куда-то поверх бабьих голов и вытерла кончиком платка сухие губы.

— Она ведь и была уж у лавочника в дому, наземь пала… Не только ноги его, весь пол слезами улила. А он стоит, сопит, милые, боле ничего. Значит, правда, жизнь и смерть Кузина теперь в его руках. Ну, потом взялась она себя корить: зачем детей не повела? Может, от детей сердце у него дрогнет.