Большая война России - [63]
Важные импульсы для военизации управления и экономики приходили также из региональных особенностей развития до и после 1914 года. Имелась такая специфика и на Урале. С XVIII века этот регион принял на себя роль пограничной зоны, которую с XVI века играло Поволжье>{490}. В особенности это касается Южного Урала, населенного казаками и военизированными башкирами. Забегая вперед, следует отметить, что в 1917 году обе группы начали борьбу за свою автономию с реорганизации или воссоздания армии. В простонародном дискурсе — как и в элитарном — армия воспринималась в качестве единственного в смутных условиях гаранта порядка. Регион был отмечен причудливым соседством различных жизненных миров, конфессий, этносов, форм собственности и хозяйствования. Колонизация башкирских и казахских земель русскими, украинскими и немецкими переселенцами создавала могучий потенциал конфликтов, которые со времен пугачевщины выливались в периодические восстания башкир и горных рабочих.
В 1918–1921 годах Урал, как и многие другие регионы России с подвижными линиями фронтов Гражданской войны, превратился в типичное безгосударственное пространство>{491}. Именно для таких зон с дефицитом государственного контроля характерно наиболее интенсивное применение военных и чрезвычайных методов управления, отличавшихся особой жестокостью. Вероятно, в отношении этого региона нет нужды проводить предлагаемую рядом исследователей демаркационную линию между «белым» и «красным» террором, исходя из принципов его организации>{492}. Все противоборствующие стороны представлялись населению на одно лицо, поскольку использовали один и тот же репертуар насильственных практик: взятие заложников, массовые обыски и аресты, бесконтрольные реквизиции, пытки, немотивированные убийства. Военные и политические противники сталкивались не только друг с другом, но и с деструктивными способами выживания населения, не доверявшего ни одному из сменявших друг друга режимов. Это делало бесполезными «нормальные» методы управления и порождало перманентное чрезвычайное положение как у «белых», так и у «красных».
Применение насилия должно было компенсировать слабости властных структур — параллелизм компетенций, господство чрезвычайных органов и нехватку организационных ресурсов. На Урале друг с другом и с гражданскими органами конкурировали ЧК, военно-революционные комитеты, боевые организации народного вооружения, армейские штабы на «красной» стороне; органы государственной безопасности, комендатуры и военные суды — на «белой». Военному коммунизму соответствовал «военный антикоммунизм» насильственных реквизиций на территориях, подконтрольных Колчаку. Более позднее, по сравнению с центральными районами России, закрепление на Урале регулярных советских органов объясняет затянувшееся существование в регионе более плотной сети чрезвычайных органов, их повышенную жестокость и гротескные формы>{493}. Так, население Урала особенно страдало от массовой принудительной мобилизации на лесозаготовительные работы: технологически отсталая уральская металлургия использовала исключительно древесное топливо. В частной переписке уральцев 1920 года то и дело фигурируют «проклятые воскресники», ненавистные «казенные работы» и несчастные сельские жители, которых «гонят в лес на работы дрова пилить»>{494}. Симптоматично, что Первая трудовая армия, назначение которой заключалось прежде всего в лесозаготовках для промышленности, была создана в 1920 году Львом Троцким именно на Урале>{495}.
Не только труд, но и отдых был отмечен явной военизацией. Военные части стали центральным действующим лицом праздников на «красных» и «белых» территориях. Городские празднества 1917–1919 годов в качестве главного и обязательного элемента включали военный парад и другие военные церемониалы. Полковые праздники, похороны павших солдат и командиров в прифронтовой полосе, торжественные посещения мест военных захоронений использовались в идеологических целях. До мелочей регламентированные праздники, на которых доминировали военные, сигнализировали о том, что военизация ассоциировалась с восстановлением и поддержанием порядка>{496}.
Если присмотреться к институциональной стороне военизации государственных и общественных структур, то «адаптационная» модель описания военного опыта представляется наиболее корректной. Действительно, программы и практики военного времени были приспособлены историческими акторами к новым условиям. Если же мы попробуем изменить исследовательскую перспективу и задаться вопросом о восприятии и поведении современников Первой мировой и Гражданской войн, то более адекватным может оказаться «катастрофическое» объяснение трансформации военного опыта.
Военизация образцов толкования и поведения
Военизированные и чрезвычайные структуры и институции дают некоторые указания на «субъективную реальность» исторических акторов, но не исчерпывают ее. Среди российских современников событий 1914–1921 годов большой популярностью пользовалось умозрительное мнение о прямом влиянии войны на повреждение нравов населения, длительное время принимавшееся историками за чистую монету. Исходя из нынешнего состояния мировой историографии, соблазнительный своей простотой тезис о том, что «“причащение” многомиллионной массы солдат к насилию, притупление восприятия смерти привели к ожесточению огромной массы людей, выработке у них милитаризованного сознания, склонности к силовым действиям, девальвации ценности человеческой жизни»
