Большая судьба - [17]

Как-то на прогулке в тюремном дворе я спросил его: «Откуда, бай Иван, у тебя такая воля?» А он грустно улыбнулся и ответил: «Воли, парень, у меня нет. Если бы она была, то я застрелился бы, когда меня схватили. А сознание имеется. Рассуди сам. Вы вот на меня смотрите и думаете: не сегодня-завтра человека расстреляют, а он не сдается, живет; значит, убежден, что правильно жил, что боролся за правое дело. И еще крепче поверите в наше дело. Крепче поверите — быстрее победите. А когда меня поведут на расстрел, я, парень, выдержу, глазом не сморгну. Пусть почувствуют убийцы своими заячьими душонками, какая у нас сила, пусть они задрожат, ежели у них есть капля разума, чтобы представить расплату за нашу кровь!..» И закончил он просто, с той же своею тихой, грустной улыбкой: «Главное, парень, никогда не падай духом!» Вроде бы наказ мне такой дал!

Долго ль, коротко ль, вглядываясь в гранитную мглу, мы слушали могучий рев потока, видели за ним недоступные нам праздничные столы и попеременно обращались с монологами по адресу «свободной стихии». Но в конце концов делать было нечего, вернулись. Решили встретить Новый год в ближайшем околийском центре — небольшом городке, известном тем, что через него во время о́но прошел Филипп Македонский, которому принадлежит историческая фраза: «Из всех войн, которые я вел, самая трудная была с моей супругой Олимпией».

— А может быть, этот самый Филипп Македонский тоже тут встречал Новый год, — предположил в раздумье Лазар.

В этом городке был у меня знакомый — секретарь околийского комитета партии. Мы с ним довольно часто встречались в Софии, ездили как-то вместе в земледельческий кооператив и один раз, по случаю, даже предприняли туристскую вылазку на гору Пирин. Знал я о Пенчо — так зовут этого человека — то, что он коммунист с 1940 года, что около трех лет партизанил в Балканах, что дважды фашистские власти приговаривали его к смертной казни, от которой его чудом спасли товарищи. О своей личной жизни Пенчо никогда не говорил, и я, разумеется, его не спрашивал.

Со временем у меня сложилось о Пенчо мнение, что это тот тип коммуниста, который отдал всего себя до последнего биения сердца общему делу. Одна у него была человеческая слабость: любил эдельвейсы — вечные цветы заоблачных горных вершин. Из-за них он ходил на Пирин.

И вот передо мною встала альтернатива: позвонить ему или не звонить. Больше склонен я был к последнему: человек, безусловно, встречает Новый год в кругу друзей, с которыми я не знаком. «Незваный гость хуже татарина». Но Лазар, ссылаясь на болгарские обычаи и нравы, убедил меня в обратном. Я снял телефонную трубку.

…Хозяин встретил нас у ворот, сдавил в богатырских объятиях и, что называется, внес на крыльцо.

— Вы, как нельзя, вовремя! — весело проскандировал он своим баритоном. — У Славчо несколько часов назад был перелом. Сейчас температура спа́ла… Все в порядке. Но я решил никуда не ходить, встретить Новый год с ним!..

Я ничего толком не понимал. Кто такой Славчо? О каком переломе идет речь? Но распытывать не стал: все само собою разъяснится.

Пенчо провел нас в гостиную, а сам, извинившись, куда-то вышел. Обстановка гостиной с первого взгляда показалась мне немного строгой, соответствующей рабочему кабинету: письменный стол, диван, четыре кресла. На стене в простенькой оправе висела картина — зимний пейзаж Балкан.

Я еще раз осмотрелся и увидел в углу портрет молодой женщины с широким, как крылья птицы, размахом бровей и большими черными глазами. Писал портрет, без сомнения, не мастер кисти, но глаза женщины казались живыми. И я подумал, что любовь водила рукой художника. Под портретом стояла ваза с букетом эдельвейсов, отливающих призрачным желто-золотистым цветом далеких звезд.

Дверь из гостиной в соседнюю комнату была полуоткрыта. Там, в глубине, светилась новогодняя елка, а за нею была видна кроватка, завешенная белым пологом. Я любовался елочными украшениями, как вдруг заметил, что один край полога дрогнул и приподнялся. Изнутри высунулась вихрастая головка мальчика 12―13 лет, вылитая копия женского портрета, висевшего на стене.

— Здравствуйте, дяди, — проговорил он слабым голосом, в котором прорвалась одна баритонистая нотка. Лицо мальчика было бледным, отчего черные глаза казались еще бо́льшими, чем у женщины на портрете.

— Ты Славчо? — спросил я.

— Славчо, — охотно ответил мальчик. — У меня было воспаление легких. Но сегодня я уже не больной… Не вовремя простудился. Как раз конец четверти. По алгебре кубические корни объясняла учительница. Но ничего, я за каникулы догоню ребят. Хорошо, что вы пришли. Папе будет весело. Его бай Ганю и тетя Стояна приглашали сегодня. А он не пошел. Из-за меня, конечно. Со мной могла бы посидеть тетя Златка. Вы ее не знаете? Это наша няня. Да папа ее отпустил. Говорит, идите, встречайте Новый год в кругу своей семьи, а я со Славчо сам посижу. Она пирогов напекла нам, поросенка приготовила. Лучше тети Златки никто пирогов не умеет печь!..

Я слушал мальчика и кое-что начинал понимать. То, что он сын женщины, с которой писан портрет, в этом не могло быть никакого сомнения. Между тем Славчо ни разу не упомянул слова «мама». Значит… Спрашивать у мальчика было по меньшей мере нелепо.