Большая собака - [73]

Конкретный автор конкретной повести, когда имеет желание действительно что-то важное сказать миру, идёт к своим псам, гладит их головы, мутузит их холки, треплет их за ушами, вдыхает их, прикасается к чутким, благоговейно склонённым мордам авторским лицом и молчит, как самая что ни на есть сикилявка. И в голове у неё, конкретного автора, пусто, как в храме после окончания богослужения. Это и есть самый содержательный авторский разговор с миром. Молчание познающей любовь любви.

Эпилог, который не надо было писать

Мне очень нравится писать Прологи и Эпилоги. Это позволяет ощутить себя ни много ни мало, извините, Творцом. Почесать затылок в том, что ещё не началось. И присвистнуть себе под нос «ух ты!» в хаосе того, что уже закончилось. После начала и до конца есть время и пространство. А в самих до и после нет ничего. Только Ты. Хочешь – бог, а хочешь – маленький снежок в детской варежке. Уютно устроился и думаешь: «Куда бы прицельно попасть? Или блаженно растаять тут, в козьем пуху?» Хотя твои друзья, те, что писатели, читатели и примкнувшие, возьмутся тебе же, сотворившему, объяснять, что ты пишешь эпилоги и прологи, потому как такова твоя фишка. Или что твоя проза пронзительна настолько, что читателя нельзя так просто отпускать с последней страницы в мир. Надо дать ему полежать на кушетке из самых обычных мирских предложений, чтобы у него, у читателя, не случилось духовного коллапса. Какие льстецы у меня друзья, не находите? Правда, кое-что им в моём, как они это громко называют, «литературном творчестве» не нравится. Мол, тут и там можно было бы смягчить, а здесь и вот здесь – усилить, разъяснить, и вообще законов жанра придерживаться и к читателям не обращаться. Никому оводы не нравятся, да? Все хотят кататься на лодочке по речной глади летним погожим деньком, и чтобы ни одного овода. А будь в ходу одни и те же законы жанра, так бы и смотрели все в плоские промасленные иконописные лики, не зная не то что авангардистов – супрематистов – импрессионистов – сюрреалистов, а даже и «Демона сидящего». Впрочем, простите, Врубель вроде символист. Ну, он так, к слову пришёлся, демонописец Михаил Александрович.

К слову об устремлениях человеческих. Нет никаких отдельных демонов. Человек – демон и есть. Захочет погибнуть – обязательно погибнет. Люди всё больше склонны гибнуть, отрицая, нежели любить, отрицая отрицание. Люди – демоны, а не Творцы или снежки в варежках, исключительно по собственному желанию. Этим они, собственно, и демоны – склонностями и желаниями. Снежок, лежа в уютной варежке, не склонный ни к чему и не желающий ничего, рассуждает о демонах. Забавно…

Вы знаете, что Врубель закончил Ришельевскую классическую гимназию в Одессе, хотя родился в Омске, в семье строевого офицера? Теперь знаете. Да и факультет господин Врубель закончил юридический, прежде чем в Академию художеств отправиться. Знаете, какого университета? Петербургского. Теперь знаете.

Потому с друзьями лучше просто водку пить, и никаких разговоров о писанине, литературе, фишках и так далее и тому подобное. Пусть их потом, когда ты уже снежок в варежке, а не Автор, что хотят, то и пишут про твои школы и университеты. Да хоть в огне палят изданное типографским способом. А что напишут не друзья, уж и вовсе, простите, до тухиса. Они наверняка посреди приятного и неприятного напишут нейтральное. Что-нибудь вроде: «Каждая история полнее предыдущей количеством печатных знаков ровно настолько, насколько полнее опыт женщины по сравнению с девушкой. Девушки – относительно девочки. Автор заново проживает с героинями своё детство, юность и раннюю молодость, проводя параллели между разновозрастным восприятием и манерами художественных школ… В первых двух историях мы видим Одессу, которой в очередной раз нет… В третьей – наблюдаем развал очередной империи сквозь призму личностного восприятия… В четвёртой творится чёрт знает… что курил автор?!. Из сильных сторон автора можно отметить филигранные кружевные переклички, и если уж автор сказал о медузах и бессознательном состоянии, о сахарном тростнике и Кубе, эхо этого выстрела непременно раздастся на последующих страницах… Большая собака в авторском видении – это не просто собака, а некий символ…» Критики, они же немного патологоанатомы, работа такая. И тоже не всегда могут поставить окончательный диагноз и тем более выяснить причину написания того или иного произведения. Вот пусть и мучаются, Автор не будет отбирать у них кусок горького критиканского хлеба. Только мёртвых собак пусть не трогают. Каждая мёртвая собака этого повествования – это просто каждая мёртвая собака. В живом же Авторе пусть ковыряются, как и сколько им заблагорассудится.

Так о чём этот эпилог? Послевсё ленивее, чем до, что творцам, что обычным людям, мы же по образу и подобию, вы в курсе. До ещё есть запал, длинная дорога кажется легко проходимой на одном голом энтузиазме и простом желании идти. Иные во время ломаются, у них случаются «путевые кризисы». Кто-то и вовсе садится на пенёк и, съев последний пирожок, орёт: «Надоело! Никуда отсюда не сдвинусь! Умру, раз мир ко мне так несправедлив!» («Ботинки жмут!», «Куда вы меня, идиоты, затащили?!», «Зачем я с вами пошёл?!», «Почему у Иванова жена красивее моей, а у Петрова зарплата больше?!», «Какого дьявола я читаю эту муть?!» – варианты картин несправедливости мира многообразны.) Да за ради бога, помирайте на здоровье! Бунтуйте, мучайтесь, смиряйтесь… А вот