Большая родня - [8]

— Пошли, — и Бондарь большими шагами плечо в плечо пошел рядом с Мирошниченко. Оба они широкоплечие, коренастые, как родные братья.

По распухшей и черной от ненастья стерни вплоть до самого села пролегла осенняя стежка. Огородами дошли до школы и сразу же встретились с Анастасом. Он сидел верхом на неспокойном, со злым оскалом жеребце, что-то оживленно говорил комитетчикам и нескольким красноармейцам, которые как раз возились посреди улицы с трехдюймовой немецкой пушкой.

— Мирошниченко! Здоров! Приветствую, приветствую! — соскочил с коня и, прихрамывая, подошел к Свириду Яковлевичу. — Ты большой изобретатель, — показал рукой на пушку.

— Годится? — с надеждой посмотрел в зеленые глаза Анастаса.

— Годится! Кругом осмотрел! — бледное худое лицо, сбрызнутое несколькими каплями веснушек, смеялось по-детски щедро и ясно.

— Это хорошо! — облегченно вздохнул Мирошниченко. — Все-таки пушка!

В 1918 году немцы, удирая, бросили посреди дороги остов неисправной пушки. И вот Мирошниченко решил использовать ее в борьбе с бандитами. В каретной он поставил ее на деревянный ход, а кузнецы долго канителились с замком, в котором не было ролика, оттягивающего ударный механизм, но потом к замку умело приклепали тяжелую болванку. Мысль у Свирида Яковлевича была простая: при ударе молотом по болванке боек разобьет капсюль и снаряд полетит на врагов.

Изобретение и радовало и пугал его.

«А что если ничего из этого не выйдет?..»

На закате комитетчики и красноармейцы уже были на леваде. Анастас откуда-то узнал, что остатки разбитой банды Саленко вышли из барских лесов на соединение с Галчевским, и сразу же метнулся задержать бандитов.

Когда выехали в поле, вокруг хорошо запахло свежевспаханной сырой землей.

— Сегодня наши пахали, — сказал Мирошниченко Анастасу, скрывая волнение: все думал о пушке.

Густела темнота.

На горизонт опускалась туча, заглушая багряные лучи.

И вдруг клочок тучи будто зашевелился, оторвался и полетел к селу.

— Разворачивайся! — крикнул Анастас артиллеристам.

Кони круто описали дугу, и жерло пушки, вздрогнув, туго воткнулось в тревожный потемневший закат. Красноармейцы и комитетчики рассыпались по пашне.

Из-под тучи на конях летели бандиты. Все сильнее дрожала дорога, поднимая вверх два крыла пыли и низкий стон.

Тяжело щелкнул замок пушки. Волнуясь, Мирошниченко обеими руками схватил молот, подался назад и ударил по болванке. Жерло дохнуло длинным зубчатым языком пламени, загремело, и земля, как малярийный больной, затряслась, забилась в дрожи. Косматый кровавый столб земли взмыл перед бандитами.

— Так их! — энергично закричал Анастас, бросаясь к замку пушки. Из винтового отверстия горьким перегаром ударил дым, и его тугие завитки сразу же остановил новый снаряд.

— Так их! — снова ударил молотом Мирошниченко — и задрожала нива.

Стаей грачей бандиты слетели с коней и опустились на пашню. Над самой землей замигали неровные огоньки. Из обрезов они вырывались большими, тревожными для глаза вспышками, но на самом деле на расстоянии были более безопасны, чем мелкие вспышки винтовок. Иван Тимофеевич это хорошо знал и, вжавшись тяжелым телом в бороздку, не спеша бил из винтовки по небольшим светлячкам.

Свой обрез он уже успел отдать менее опытному стрелку Степану Кушниру, который лежал рядом во второй бороздке и немилосердно ругался после каждого выстрела: этот коротыш сильной отдачей чуть не выбрасывал человека из земли.

— Обманули, обманули вы меня, Иван Тимофеевич, — в конце концов не выдержал Кушнир.

— Каюсь, есть такое дело, — согласился. — Но ты же сам видишь, это на пользу идет.

— А то бы утерпел, будь иначе? Только это-то и утешает меня. Все меньше на какую-то нечисть для революции станет. Так ли я думаю?

Но Иван Тимофеевич ничего не ответил. Совсем недалеко взметнулась вверх, выпрастываясь, неуклюжая длинная фигура, что-то загорланила, и сразу же высокий натянутый вопль перешел в хлипкий, простуженный клекот.

— Жри теперь землю, — коротко откусил Иван Тимофеевич Бондарь, перезаряжая винтовку.

— Вот и нет уже одной контры.

— Хотел бы, чтобы все они за одну ночь свинцом утихомирились.

— Усмирим. Но не всех сразу. На все свое время приходит, как говорит Мирошниченко… Ох, и отдает! Уже плечо у меня ревом кричит, — поморщился Кушнир. — Кажется, отодвинулись бандиты от нас… Иван Тимофеевич, а вам не страшно?

— Ну пока что труса не праздновал.

— А мне страшновато, — признался Степан, и голос его перешел во взволнованный шепот. — Не подумайте, что за шкуру дрожу. Она у меня успела одубеть. Раньше и о смерти не так думалось. А вот теперь, когда аж четырнадцать государств от нашей молодой страны по норам драпануло, — страшно не хочется под бандитскую пулю попасть. Возле своей земли походить хочется. А посмотришь, как ее всякое воронье рвет в клочья, так сердце лопается. Будто не землю, а его рвут на части.

— Но землю у нас никакая сила не отберет, — коротко сказал Бондарь.

— И я так думаю… Хочется при своей власти пожить, по-новому, как товарищ Ленин учит. Это когда недавно наш Савченко начал на заводе объяснять размышления вождя, так в сердце надежды не вмещаются. Вся наша страна перед глазами, как солнце, встает. И так хочется жить, ну прямо рассказать нет силы. Как будто только что на свет появился. Вы старше, Иван Тимофеевич, где-то этого и не чувствуете.