Большая родня - [335]

Не слез, а скатился со стремянки парень.

— Мама! Баба! Убегайте в лес! Сейчас же убегайте! — заскочил в хату и начал будить Ольгу.

— Ты чего? — спросонок поморщилась и недовольно отмахнулась рукой девочка.

— Гестапо едет! Собирайся!

И девочка, сразу же широко раскрыв глаза, соскочила с кровати, быстро закружила по полу, не попадая руками в рукава.

— Узлы оставьте! Ничего не берите, только сапоги и головные уборы. Прямо через поле — в лес. И на болота. Я вас догоню! — распоряжался Андрей.

— Куда же ты? — спросила Югина, наспех закутываясь платком.

— Извещу людей, чтобы убегали.

«Сын мой, кровинка моя» — болезненно сжалось сердце у матери.

— Осторожно же, Андрей. Не будет тебя…

— Знаю, знаю, мам! — нетерпеливо махнул рукой. — Не мешкайте! Огородами бегите, — схватился за гриву, вскочил на коня и вылетел на дорогу, только пыль закрутилась следом.

«Сын мой, кровинка моя» — на миг застыла мать посреди двора, прижимая заломленные руки к груди и упираясь подбородком в сплетенные пальцы.

На глаза набежали слезы. И теперь через сына она лучше узнавала Дмитрия, и не было для нее в мире более дорогого человека, который так неожиданно когда-то затмил хмурым упрямством девичью радость.

А пыль поднималась и застилала дорогу. Смолкал топот копыт, и оседала пыль. И никого, никого на рассветной дороге.

«Сын мой, кровинка моя» — дрожит сердце, как росинка на скошенном стебле, а глаза смотрят вдаль, хотят увидеть, разгадать будущее, встретить на пути Дмитрия с Андреем, молчаливых, важных, как раньше когда-то с поля возвращались.

И молчит дорога.

— Пошли, дочка моя, — Евдокия тронула ее рукой плечо.

— Пошли, мам, — будто просыпаясь от сна, промолвила.

И это «мам» было сказано так, что аж встрепенулась Евдокия, поняла, что делается на сердце Югины, успокоила ее:

— Ничего, дочка. Перетерпим. Не раз нагорюемся, наплачемся, а перетерпим, детей сохраним. А потом так заживем! На руках Дмитрий будет носить тебя. Вспомнишь мое слово. Но пошли, дочка.

Молча оставили позади дорогу и, уже спускаясь в долину, оглянулись назад.

Пышной белой волной поднимался их сад, зелеными огоньками качались под тучами тополя, из вишняков красно сверкнули окна хаты и погасли. Дорожками, по-за огородами, с котомками, узелками в руках спешили в лес поодиночке и небольшими группами мужчины и женщины. Где-то на окраине села стрекотнул очередью автомат, на миг плеснул женский крик и оборвался. Остановилась Югина и снова ускорила шаг.

Из леса пошли на болота в непролазные заросли ольшаника и ивняка. Несказанной голубизной играла в зеленых берегах вода; дурманя головы, крепко расточала запахи конская мята, татарское зелье, а над болотом тосковали черные белогрудые луговые чайки.

«Чьи вы? Чьи вы?» — горюя, спрашивали они беглецов, и Югине казалось, что птица спрашивает про ее детей.

«Отца и мамочки» — ответила мысленно, пригибая и вдавливая на небольшом холме ивняк, чтобы можно было прилечь в укрытии.

«Где же теперь Андрей?» — снова проснулась тревога, и ежеминутно поднимала молодую женщину из кустов.

Когда Андрей заскочил во двор Бондаря, на другом конце улицы уже появились фашисты.

— Спасайтесь, деда! Гестапо! — позвал парень и галопом выехал со двора.

— Ты куда, чертово семя? — позвал Сафрон Варчук, когда парень вылетел на площадь.

— По вашу смерть спешу! — зло закусил губы, подгоняя коня нагайкой.

— По мою смерть, щенок!? — Но пока Сафрон срывал с плеча винтовку, парень уже был далеко от него.

— Врешь, не убежишь. Ичь, нечисть проклятая. Не вырвешь с корнем — минуту спокойно не проживешь.

Андрей уже исчез на другой улице, а Сафрон пошел к школе. Досадно было на райуправу: подаешь те списки, а забирают людей мало… «Нет ли там их руки? Сами, сукины сыны, разведут партизан. Еле-еле добился, чтобы теперь прочистили село… Видать, не ждал Бондарь такого. Убежал бы давно. Хитро я обтяпал дельце, — и невольно подумал об имуществе людей, которые сегодня должны были распрощаться с миром. — Хоть бы Лифер с Митрофаном не начали раньше распоряжаться… Послать бы их куда-то с каким-нибудь поручением… — В волнующиеся мысли неприятным воспоминанием вплелись слова Андрея. — Ичь, щенок. Еще мамкино молоко на губах не обсохло, а он по чью-то смерть едет. На тот свет поедешь с сукой, которая пустила на свет такое добро». Передернулся от злости Сафрон и не заметил, что идет на гестаповцев, которые ведут Ивана Тимофеевича. Плача, позади идет Марийка.

— Сафрон Андреевич, за что такая напасть на нас? Заступитесь, Сафрон Андреевич, — умоляя, ловит за руки Варчука.

— Пусть ваши большевики заступятся за вас, — зло кривит лицо, выдергивая руки из черных, цепких пальцев Бондарихи.

— И заступятся. Ты же, Иуда, как бешеная собака, без вести пойдешь. Марийка, не гнись перед мокрицей. Слышишь! Он не достойный ноги твои целовать. — Иван Тимофеевич, хромая, с презрением и ненавистью смотрит на черное носатое лицо Варчука и идет пыльной улицей к своей смерти.

Но его слова не могут успокоить жену, — словно безумной стала. Округлились глаза, наполненные слезами и мукой. Она снова бросается к Варчуку, и тот долго не может вырваться из ее рук. Потом Марийка бегом догоняет гестаповцев, плача, порывается к Ивану.