Большая Полянка. Прогулки по старой Москве - [15]

И, конечно же, формированию поэта способствовал сам дом и его романтичные окрестности: «При старом доме был сад с забором, весьма некрепкого и дырявого качества, и забор выходил уже на Зацепу, и в щели по вечерам смотрел я, как собирались и разыгрывались кулачные бои, как ватага мальчишек затевала дело, которое чем дальше шло, тем все больше и больше захватывало больших. О! как билось тогда мое сердце, как мне хотелось тогда быть в толпе этих зачинающих дело мальчишек, мне, барчонку, которого держали в хлопках, изредка только позволяя (да слава богу, что хоть изредка-то!) играть в игры с дворнею! А в большие праздники водились тут хороводы фабричными, и живо, страстно сочувствовал я нашей замкнутой на дворе дворне, которая, облизываясь как кот, смотрела» на вольно шумевшую вокруг нее вольную жизнь!»

А вот с образованием (конечно же, домашним) все вышло несколько комично: «Мне шел седьмой год, когда стали серьезно думать о приискании для меня учителя, разумеется, по средствам и по общей методе подешевле. До тех пор мать сама кое-как учила меня разбирать по складам, но как-то дальше буки-рцы-аз pa-бра (так произносил я склад) я не ходил. Вообще я был безгранично ленив до двенадцати лет возраста.

Стали наконец действительно искать учителя, но прежде всего, по известному русскому обычаю покупать прежде подойник, а затем уже корову, купили неизвестно для каких целей указку. Указка была костяная, прекрасивенькая, и я через день же ее сломал, как ломал всякие игрушки. Помню как теперь, в осенний вечер, когда уже свечи подали, сидел я на ковре в зале, обложенный игрушками, слушая рассказы младшей няньки про бабушкину деревню и стараясь разгадать, что такое Иван, сидевший тут же на ковре, делает с куколками, показывая их Лукерье, и отчего та то ругается, то смеется, – явился учитель-студент в мундире и при шпаге и бойкою походкою прошел в гостиную, где сидел отец. «Учитель, учитель!» – сказала моя нянька и с любопытством заглянула ему вслед в гостиную. «С форсом!» – добавил Иван и опять стал что-то ей таинственно показывать. Я заревел».

Детство, однако, пролетело быстро. Аполлон вырос, возмужал и стал студентом юридического факультета университета. Вскоре к нему в дом приехал новый приятель и сокурсник Афанасий Фет – да и остался жить, вдвоем-то веселее. Студенты занимали антресоли маленького домика и принимали здесь будущий цвет российского искусства, а тогда – всего лишь своих сверстников-друзей: Сергея Соловьева, Якова Полонского, Александра Островского, Прова Садовского, Льва Мея.

Словом, компания подобралась – нарочно не придумаешь.

Актер И. Горбунов писал: «Гостеприимные двери А. Григорьева отворялись каждое воскресенье, шли разговоры и споры о предметах важных, прочитывались авторами новые их произведения».

А поэт Фет вспоминал: «Дом Григорьева, с парадным крыльцом со двора, состоял из каменного подвального этажа, занимаемого кухней, служившею в то время и помещением для людей, и опиравшегося на нем деревянного этажа, представлявшего, как большинство русских домов, венок комнат, расположенных вокруг печей. С одной стороны дома, обращенной окнами к подъезду, была передняя, зала, угольная гостиная с окнами на улицу и далее по другую сторону дома столовая, затем коридор, идущий обратно по направлению к главному входу. По этому коридору были хозяйская спальня и девичья. Если к этому прибавить еще комнату налево из передней, выходящую окнами в небольшой сад, то перечислены будут все помещения, за исключением антресолей. Антресоли, куда вела узкая лестница с двумя заворотами, представляли два совершенно симметрических отделения, разделенные перегородкой. В каждом отделении было еще по поперечной перегородке, в качестве небольших спален. Впоследствии я узнал, что в правом отделении, занятом мною, долго проживал дядька француз, тогда как молодой Аполлон Александрович жил в отделении налево, которое занимал и в настоящее время. Француз кончил свою карьеру у Григорьевых, по рассказам Александра Ивановича, тем, что за год до поступления Аполлона в университет напился на Святой до того, что, не различая лестницы, слетел вниз по всем ступенькам. Рассказывая об этом, Александр Иванович прибавлял: „Снисшел еси в преисподняя земли“».

Можно сказать, что здесь формировалось искусство России середины девятнадцатого века. А началось, казалось, с ерунды – с колоритного деда, чудака-учителя и многочисленных таинственных преданий.

Площадь Животинного двора

Житная улица образовалась в восемнадцатом столетии. Названа по Житному двору (там рожь хранили). Переименованиям не подвергалась.

Коровий вал возник в начале прошлого столетия на месте сломанной стены Земляного города. Назван по Животинному (или Скотопригонному) двору, располагавшемуся здесь чуть раньше. В 1952 году Коровий вал был переименован в Добрынинскую улицу. В начале девяностых улице вернули старое название.

Кусок Садового кольца между площадями Добрынинской и Октябрьской – явление, хотя и странное, но для Москвы довольно характерное. Вроде бы одна улица. Слева, справа – дома, в центре – ездят машины. Тем не менее дома, что слева, стоят на улице Коровий вал, а те, что справа – на Житной улице. По чему ездят машины – неизвестно. Видимо, по безымянному асфальту.