Большая Ордынка - [37]

На другой день шеф повел ее в послеоперационную палату.

— Можете взглянуть, издали.

Сестра лежала под капельницей, с кислородной трубочкой в ноздре. Желто-серое с черными огромными глазницами заострившееся лицо выражало только страдание. Дыхание перехватило у нее от ужаса: на какие муки обрекла она свою сестру.

Заметив, что они вошли, с усилием сестра улыбнулась и, разжав запекшиеся губы, еле слышно произнесла:

— Все идет хорошо.

В периоды всех бед в сестре ее поражала духовная мощь, которая и ей помогала жить. И сейчас она вспомнила, как после похорон мужа все время плакала, а сестра запрещала: «Плакать нельзя. Только мужество сохраняет образ». — «Но я люблю его, люблю», — повторяла она. «Люби! Кто же тебе мешает?» — «Но ведь он умер». — «Ну и что же. Люби».

Жизнь сестры была подтверждением этих слов. В начале войны, в ополчении погиб тот, кого сестра любила. Всю войну помогала она его семье. Жена вышла замуж, а сестра воспитала двух его детей, дала им возможность учиться…

Слезы текли, и она только выше задирала голову, чтобы сестра не смогла заметить, что она плачет.

Никогда не видела она сестру такой беспомощно-несчастной. «Что же я с ней сделала?»

Она виновато взглянула на него. Но в его взгляде не прочла взаимопонимания.

— Вы сделали для нее все, что могли. Совесть ваша должна быть чиста, — объяснял он, когда они уже сидели в кабинете. — А мы, врачи, обязаны бороться за продление каждого часа. Как же вы этого не можете понять?!

Опасались воспаления легких, отека легких. Все это миновало. Возникла другая беда — непроходимость. Отказал желудок, искусственно созданная операцией система уже неделю не действовала.

А он стоял на своем:

— Говорю вам, заработает.

В кабинете он и еще два хирурга рассматривали невысохшие рентгеновские снимки.

— Вот, — показал он на снимки, — ваша сестра. Только ею и занимаемся! — добавил он сердито.

— Неужели придется снова оперировать? — спросил один из хирургов.

— Поживем, увидим, — ответил он. — Думаю, что нет. Все должно заработать.

Прошло еще три дня, и он торжествовал победу. Она сидела в его кабинете, и вместе они радовались.

— Что я вам говорил? Терпение и время. Теперь ваша сестра быстро пойдет на поправку.

Он остановил ее, когда она хотела подняться:

— Куда вы? Сидите! — И, как-то просительно взглянув на нее, добавил: — Поговорим…

Она удивилась какой-то странной, вдруг возникшей его неуверенности, как будто он хотел ей сказать что-то и не решался.

И чувство нежности к нему охватило ее. Она обрадовалась: «Может, и в самом деле я ему небезразлична».

— Так где же ваш художник? — спросил он. — Почему не является?

Все эти дни ей было не до него, но она сказала:

— Работает над портретом. — И почему-то добавила: — Вот закончит, подарим вашей жене.

Он капризно скривил рот:

— Жене? Я ушел от нее.

Она молчала.

— Ушел, прожив тридцать лет! — добавил он с вызовом.

— Когда? — спросила она.

— Как вам сказать… Ушел недавно. Именно тогда, как вы здесь появились.

— Куда же вы ушли?

— К кому, вы хотели спросить? Разумеется, к женщине. Собственно, вы меня туда и отвезли. Помните, в первый раз я смотрел вашу сестру?.. Вы и отвезли.

Зазвонил телефон, он снял трубку и с кем-то разговаривал.

Она вспомнила, отчетливо вспомнила их возвращение и то, как он не сразу сообразил, куда его подвезти. Она вспомнила дома, обнесенные бетонной оградой, и как освобожденно, как легко он направился к ним.

Он положил трубку и угрюмо молчал.

— Она, по крайней мере, хорошая, та, к которой вы ушли?

— Я все равно бы ушел. Хоть сюда, на этот вот диван, — добавил он помолчав, — с одним портфелем, как я и ушел. Мне ничего не надо. Я видел, как горел Кенигсберг, и понял тогда, что все — прах.

— Кенигсберг сгорел, но Кант остался, — сказала она.

— Вы правы. Мысль, только она и важна. Так почему женщины этого не могут понять?

— Я — женщина, и я не понимаю, как вы смогли уйти от жены, прожив с ней столько лет?

— Отношение.

— К вам плохо относились?

— Никак. Я был орудием добывания денег.

— Не верю.

— А я вам говорю. Не понят! Никакого интереса к моим делам, ко мне. Сын — оболтус, бросил институт, тунеядец.

— Не сердитесь на него, — сказала она.

— Я совершенно безразличен к нему.

«Но почему все это он мне рассказывает?..»

Время от времени он выглядывал в окно, будто высматривая кого-то там внизу на улице.

— Сколько же все это можно терпеть? — продолжал он.

— И вы влюбились в женщину, к которой и ушли. Сколько ей лет?

— За сорок.

— Не слишком молодая. Значит, понимает вас и денег не требует. А чем занимается?

— Обеспеченная женщина. Вдова профессора.

Она почувствовала раздражение и неприязнь к этой обеспеченной вдове. Ей стало грустно за него, и за себя тоже.

Но она весело сказала:

— Кстати, я тоже вдова. Но может, вы и правы. Надо рвать веревки жизни, если они связывают, — добавила она, понимая выспренность своих слов.

Он опять взглянул в окно.

— Вот и приехали за мной.

Она быстро спустилась на лифте, взяла в гардеробе пальто, поспешно оделась и вышла на улицу. Поодаль от подъезда клиники, прямо под окном его кабинета, стояли синие «Жигули». С чисто бабьим любопытством она пыталась разглядеть сидевшую за рулем, но к остановке подошел троллейбус. «А жаль, — подумала она, — жаль, что не успела разглядеть ее».