Большая охота - [22]

– Не трону я уток! – с досадой ответил Лякин.

– А, – сказал мужик и нырнул в развалюху.

Когда Лякин вышел из воды, выскочил тот китаец в шортах и произвел осмотр гостя.

– В карман еще загляни, может, селезень там! – съехидничал Лякин.

Китаец засмеялся и спросил, что он тут делает. Лякин объяснил, что ищет россиян, а также прибежище и работу. Чтоб собрать денег на дорогу. Самое странное было то, что говорили они на разных языках, но понимали друг друга.

– Беру, – сказал мужик. – Я хозяин.

Так Лякин стал батраком. На откормочном пункте он выгуливал утиное стадо, разгружал ящики с кормом, паковал живое поголовье для отправки оптовикам, принимал новые партии молодняка.

Шло время, россияне не попадались. Чтоб не терять связь с Родиной, Лякин доставал календарик с портретом мэра Нового Уренгоя и с наслаждением читал по слогам русские слова: «Понедельник, вторник, среда… Январь, февраль, март…» К его радости, спутниковая антенна начала принимать российские программы. Так Лякин узнал об оранжевой революции на Украине. Пришлась по душе китайцам Юлия Тимошенко. Особенно когда она то распускала свои роскошные волосы, то сплетала их в воинственные, как пулеметные ленты, косы.

– У китайских женщин так не получится, – завистливо вздыхала беременная дочка. – Они не носят кос.

…Раз ехал Лякин по городу на трехколесном драндулете сдавать уток и наткнулся на памятник. Вроде бы китаец, но уж больно знакомыми и родными показались ему отдельные черты. Остановился, слез с сиденья – ба! Так это же Александр Сергеевич! Пушкин! Лякин до того растрогался, что даже прослезился, почувствовав себя уже не одиноким.

Он сдал уток, примчался на ферму, вытребовал заработанные деньги, подарил хозяину за приют и ласку календарик с портретом мэра Нового Уренгоя и подался в город жить возле памятника и ожидать русских туристов. Россияне ведь как? Всегда приходят к Пушкину, где бы ни стояли ему памятники: в Азии, Африке или в Латинской Америке. Такой народ. А как придут – так и спасут!

…Вечером сидел Лякин на лавочке возле Пушкина и зачарованно смотрел на даму небесной красоты. Дама приблизилась и сказала:

– Наконец-то! Разве ж можно так пропадать?

Лякин хотел было заспорить с женой насчет того, кто пропал и кто кого бросил, но махнул рукой. Расхотелось. Да и к чему? Какие к шутам споры, если любовь? Они долго объяснялись, а Пушкин, казалось, с интересом слушал их. И было странным видеть эту троицу в наступающих сумерках китайского тропического вечера. Порою чудилось, что Пушкин не только внимательно слушает, но и встревает в разговор. И даже тихонько посмеивается…

Юрибей

Перед рейсом Петрович проверил метеослужбу: послюнявил указательный палец и высунул в форточку кабины. Ветер дул по прогнозу, как и сказали «колдуны погоды», северо-восточный. Встречный! Петрович было настроился кольнуть бортмеханика, учел ли он встречный, но механик бодро отрапортовал, что все путем, и что вертолет залит бензином «под завязку» – легко дотянут до Гыды. У двоих пассажиров, летевших с нами, имелось в Гыданской тундре важное дело, которое могло бы удивить любого, далекого от заполярных реалий человека, скажем, москвича или краснодарца. Но не аборигена! Это были уполномоченные по сбору ненецких детей в тундре. Как будто ехали грибы собирать. На самом деле ребят надо было возвращать в интернаты после летнего пребывания в родительских чумах. Я направлялся по заданию редакции. Стоял август 1971 года.

МИ-4 глухо застрелял цилиндрами, пуская клубы дыма, потом зарычал, раскручивая винты, потом заревел и неспешно полез в небо. Четыре часа в грохочущей «стрекозе» над Ямалом – и вот она, Гыда. Здесь заправились, приняли на борт завуча местного интерната, но едва успели долететь до фактории Юрибей, как на вертолет пал густой туман.

– Колдуны проклятые! – пробормотал Петрович и произвел посадку.

Мы направились по разбитым деревянным мосткам к строениям фактории, темневшим в тумане. Нас радушно встретили хозяева – муж с женой. Быстро собрали на стол обед: уху, сочную малосольную и жареную рыбешку, вареное оленье мясо, горячий, только что испеченный, хлеб, выставили две бутылки спирта.

– А что? Пожалуй, – сказал Петрович.

– Надолго! – махнул рукой в сторону окна хозяин, имея в виду туман, и поднял рюмку.

За обедом я взял интервью у хозяев фактории. После четвертой рюмки задавать вопросы мне помогала вся компания, а после трапезы все дружно направились к вертолету передавать в редакцию материал о героическом выполнении Юрибеем плана заготовки пушнины. Но райцентр на наши призывы не откликался: видимо, мы низко сидели.

– Может, запустить движок? Да вознестись? На километр? – спросил самого себя Петрович. – Из уважения к прессе. А ты меня? Уважаешь?

– А как же! – с жаром воскликнул я, держа перо наготове.

Но экипаж Петровича отговорил.

Вечером я долго просвещал участников застолья насчет газетных жанров и мимоходом взял интервью не только у своих попутчиков, но и у самого Петровича. А после, утомленные репортерской работой, мы завалились спать.

Утро не принесло радости, туман стал еще гуще. Весь день мы трескали уху и запивали ее спиртом. К вечеру дошли до очерков и зарисовок. Петрович без запинок отвечал на вопрос о характерных особенностях этих жанров.