Больница как она есть - [3]

Представляясь старшей медсестре, я столкнулась с Марией, девушкой, только что прибывшей из своей Гваделупы и нанявшейся одновременно со мной. Ее направили вниз, а меня на второй этаж. Не выпуская из рук половую щетку, она ухватилась за иконку, висевшую у нее на груди, и взмолилась:

— Иисус-Мария, сделайте так, чтобы я научилась мыть пол.

А меня и саму обуял страх.

Но мне повезло. В этот первый день я оказалась сверхштатной, а не одиноко брошенной в неведомую область обслуги, как Мария, хотя, по-видимому, в ее положение попадают девять из десяти «поломоек» в учреждениях бесплатной медицинской помощи. Мне Елена сказала: «Следуйте за Жюстиной. Она знает свое дело». Вот я и шла по пятам за бретонкой, повязавшей синий фартук поверх белого халата.

Зашли в ватерклозет, где были и мусоропровод, и склад щеток, и два умывальника, предназначавшихся для ходячих больных. Я сказала Жюстине:

— Научите меня.

Она могла бы поиздеваться над моей неосведомленностью. Но не сделала этого:

— Уж если приходят работать сюда — значит, иного выхода нет.

И она мне все разъяснила.

Вначале надо приготовить смесь из горячей воды, кристаллов жавеля и черного мыла.

— Не переполняй ведро. Тяжело, да и расточительно. Здесь, видишь ли, во всем нужна экономия, — наставляла она. — У тебя нет перчаток? Обойдешься и так. После пятнадцатого их уже никогда не бывает. Ты начнешь вон с того края, я с этого. Поторапливайся. Сегодня обход профессора-консультанта. Если плитки не высохнут — все заляпают... И раз уж нас двое, — добавляет она, — протрем за кроватями и по углам. Запомни мои слова: не отлынивай, тебе же самой будет хуже. Когда пятна въедаются, их и сам дьявол не ототрет.

Ухватившись за дужку ведра, уверенным взглядом окинув плиточную степь[2], она закончила свою речь военным кличем, который я потом слышала раз двадцать: «Вперед! Хоть и сквозь слезы, но весело». Таков уж, видно, девиз этой службы.

По правде говоря, я не рассчитывала, что будет так легко, без каких-либо осложнений, наняться в первую попавшуюся, случайно выбранную больницу. В конторе по найму у меня ничего не спросили, кроме фамилии. На всякий случай я перевернула порядок имен. Но никто ничего и не собирался расследовать. Даже не пришлось извлекать на свет заранее подготовленную, почти достоверную историю: «Мне-де необходимо поработать во время каникул. Когда-то я училась в акушерской школе. Вот я и подумала...» Ни моя жизнь, ни душевное мое состояние никого не интересовали.

Моему «партизанскому» репортажу теперь мог помешать лишь медицинский осмотр.

— Раздевайтесь, — сказал доктор, не взглянув на меня. Но обнаружив шрамы — памятные знаки гестапо и алжирской войны, — он с недовольной миной поднял на меня глаза: — Думаете, вам по силам быть медсестрой?

— У меня же нет никакого диплома, я буду всего-навсего санитаркой.

— Та же работа. Даже хуже.

(Он мог бы прибавить: «Еще хуже оплачиваемая».)

Делопроизводитель пришел мне на помощь:

— Видите ли, мсье, когда необходимо работать...

— В конце-то концов это ведь только на месяц или на два, — решил доктор.

И вот на листке по найму штамп: «Годна для работы».

В коридоре ждали своей очереди гваделупка и Жаклина — студентка второго курса медицинского факультета. Чтобы продолжить ученье, ей тоже «необходимо работать». Она будет младшей медсестрой.

В чепце и белом халате («Смотрите не потеряйте, — наставляла меня бельевщица, — дирекция вас обяжет их оплатить») я рассматриваю свой трудовой контракт, словно билет на самолет дальнего следования. В контракте записано: «Риффо Марта, без квалификации, будет до 31 августа выполнять обязанности санитарки. Первая смена».

Марта становится маленьким винтиком отделения сосудистой хирургии.

■

Я убираю между постелями, стараясь как можно меньше пылить. В общей палате выстроились двумя рядами разбинтованные культи и язвы, ожидающие приговора профессора-консультанта, который уже начал свой обход. Утро, пахнущее кофе с молоком и формалином, такое же серенькое, как и эти некогда беленые стены.

— Мадам Марта, прошу вас... Меня забыли на судне. Вот уже целый час.

Я откладываю щетку. Больная тяжела для меня, но она помогает, упираясь руками. Скорее опорожнить судно, повесить на место.

— Спасибо, простите меня, вы очень любезны.

Улыбка. Надо бы поговорить с ней. Голос покорный, набухший слезами.

Но из соседней палаты меня вполголоса призывает на помощь Жаклина, из-за отсутствия опыта совсем обескураженная этой работой, при которой слышишь столько стонов и плача. Она обхватила руками человечка с ампутированными ногами, в прошлом сапожника. Впервые после операции его посадили на переносный стульчак. Старичок почти невесом. «Пятьдесят кило мокроты», — сказала бы Жюстина. Но тело, ставшее мертвым грузом, да еще сведенное страхом, тяжелеет, словно свинец. Ноги скользят по плиткам, больной цепляется, как утопающий; между койкой и стульчаком — пропасть. Под культи просунуть правую руку, а левой за спиной пациента крепко-накрепко ухватиться за правую руку Жаклины.

— Раз, два, три... Хоп! Вот мы и на месте.

Старик говорит мне:

— У вас легкая рука.

Это глупо, но я преисполнена гордости. Получила Гонкуровскую премию.