Больная - [28]

В общем, за свою преподавательскую деятельность завзятый атеист Киник обратил впечатлительных молодых людей и девушек во множество самых различных вер. И только ученого религиоведа ни одного не воспитал. Впрочем, наверное, это само время гротескно обтесывало замыслы. На его лекциях то и дело переживали сатори и катарсисы, а уже через месяц-полтора в буквальном смысле начинали говорить на неизвестных ранее языках.

— Слушай, а как поживает профессор? — спросила Валентина.

— Какой профессор? — удивился монах Нектарий.

— Да, извини… Что-то меня отвлекло.

Под низким, мрачным клубящимся небом — ну точно «Матрица» — монах Нектарий и Валентина шагали в храм Высокопетровского монастыря. Не так вместо старой кирпичной стены выстроили новую, которая глаз уже не радовала, но что представляет ценность старины для одних, для других еще не утратило своего назначения. Быстро и неуклонно прежняя Москва отмирает — она всегда отмирает, сколько живет, отмирает и отмирает, а умирать насовсем, похоже, не собирается.

— Так же и с Россией: мы потеряли, мы потеряли… Каждое новое поколение ее теряет, а ей хоть бы хны. Ничего с ней не делается, — заговорила Валентина снова в ответ своим мыслям.

Монах Нектарий взглянул на нее молча. Он слушал ее, и вместе с тем ум его был занят, и Валентина поняла, что он про себя читает. Очень тянуло спросить, освоил ли он уже технику непрестанной молитвы? Но это, конечно, все равно как у индуса интересоваться, к какой касте он принадлежит. Нет, не стоит…

— Слушай, а ты уже получил навык непрерывной молитвы? — спросила Валентина.

Он еще раз улыбнулся. Улыбается и улыбается, прямо как не в Москве живет.

— Валя, — увещевающее проговорил монах Нектарий, — ну что тебя занимает, а.

Будто не о молитве спросила, а сколько он каши ест на завтрак.

— Мы о тебе тут говорили с Мощенской, помнишь Лотту? — пробормотала Валентина и поморщилась при воспоминании, при каких обстоятельствах и что говорили. — Господи, грех-то какой…

— Да уж, — кивнул он, как будто знал о том разговоре.

— Я вообще… погрязла… Прямо чувствую, как давит. И это не что-нибудь, в чем можно покаяться, понимаешь? Не что-то конкретное, — так, всякая ерунда.

— Ну, как же не конкретное.

— По мелочи. Вот что скверно. Женское всё такое, знаешь. Как репей.

— Ну а тебе если грех, то нужно ребенка замочить, не меньше, да?

— Максим! — вырвалось у нее. — Что ты говоришь?

— А что такого? Обычное, кстати, сейчас дело. Да может и не только сейчас, всегда. Знаешь, как зубы почистить.

— Тебя, что ли, рукоположили? — спросила она, пораженная неожиданной догадкой.

— Да.

— Ну, поздравляю! Давно?

По лицу его просквозила гримаска, как будто боли — мимолетно нахмурился, глядя непроницаемыми глазами в конец Малой Дмитровской, как в вертикальный колодец.

— Недавно.

— Понятно. Да… Это что-то новенькое… Но знаешь, я, наверное, к тебе на исповедь не пойду.

Иеромонах Нектарий пожал плечами.

— У нас опытнее есть. Намного.

C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum

Theend.doc

По вторникам Лотта Мощенская собирала в своем доме салон. Прежние обиды бывали в таком случае совершенно забыты и изглажены, и приглашались все. С истерическим нетерпением, характерным для ряда женских деятельных натур, Лотта предчувствовала события, но у нее крепло ощущение, что все они проходят мимо нее. Чтобы быть в центре всех обстоятельств, она устраивала у себя вертепы. В комнатушку набивалось — насардинивалось, как выражался Виталий — несусветное количество народу. Какие-то бородатые люди, которых никто не звал и не знал, но которые всегда являются, что бы ни происходило, бродили по коридору, пуская дым из волосатых ноздрей, и занимали по целым часам ванную и туалет. Лотта не удовлетворялась одними только искусствоведами — она требовала литераторов, и таковые доставлялись ей во множестве. Все они были тщеславны до полного невероятия, и то и дело прожигали свитера и диваны неосторожной искрой. Произведений их нигде нельзя было прочесть, кроме как на убогих сайтах в интернете, но, тем не менее, известно было, что этот пишет критические статьи, а тот — напротив, романы.

Говорили обо всем сразу: о возрождении православия и цивилизационных надеждах на ислам, о постмодернизме и о том, что надо, надо ему уже наконец противопоставить что-нибудь стоящее, о пользе разделения России на несчетное количество независимых субъектов и об упразднении женщин. Все соглашались во мнении, что женщины уже совершенно никому не нужны на настоящем этапе общественного прогресса, и как только наука наконец насобачится воспроизводить клонов в пробирках, женщины сами собой отпадут как ненужный пережиток тупиковой эволюционной ветви. Лотта внимала всему с восторгом.

Половина литераторов при этом вальяжно и даже разнузданно обнималась с другой половиной литераторов, искусствоведы одобрительно посматривали на это, комментируя происходящее словами, в которых прежде всего слышалось настойчивое до болезненности желание процитировать какой-нибудь философский труд, а всё прочее рассказывало анекдоты и безостановочно поглощало бутерброды.

Пришла Валентина. Она была наслышана о происходящем, и наконец, похоже, явилась поглядеть на всё своими глазами. Каково же было ее изумление, когда она увидела едва ли не всех, с кем так или иначе сталкивалась на протяжении полугода, в одной крохотной комнатушке. Иван-Жано Тытянок, припав к ногам хозяйки, слюнявил пальцы и перелистывал фотографический альбом, где Лотта светилась в виде модели на всех фотокаточках: