Больная - [23]

Меня больше занимала эта женщина. По ее простым, бесхитростным движениям, по разговору было видно, что она любит его, и любви этой много лет, и она так же просто, без бунта приняла его болезнь, как сейчас подставляет руку под валящиеся у него изо рта куски бутерброда. Она приносила ему в Новый год бутерброды с красной икрой, которые вряд ли позволяла себе. Она умывала его перекошенное лицо крещенской водой во время припадка. И я постепенно понимала, что значит любовь. Совсем не так, как в литературе. Или так, но я раньше не понимала?

С тех пор любовь для меня видоизменилась. Это не «Весна» Боттичелли. Любовь — толстая тётка в психушке, которая терпеливо кормит перекошенного сумасшедшего, гладит его страшное лицо, балует бутербродами с икрой. Любовь — лысая старушка в тюремной очереди, едва волочащая тележку на колесиках, сующая передачу в окошко. Любовь — дядька в скрепленных синенькой изолентой очках, который бинтует ноги расплывшейся жене. Да, и у меня в жизни была любовь, и мне читали стихи над озером, но что, Господи, что из этого вышло? Эта любовь ничего не создала, остались больницы, похороны, работа, моя убогая пустая комната с ее молчанием, работа, работа, работа. И надо учиться любить и ценить это всё, и я учусь.

ВХОДЯЩИЕ. Алёна Иванеха

Слишком гордый. Не хочет быть больным. Не хочет признавать, что болен. Ездили к нему с матерью — от всего открещивается, нет, говорит, никакого болезненного состояния, отрицает «голоса» и прочие вещи, которые описывал в своих записях (мать недавно нашла их). Нам говорил, что занавешивает шторы, так как за ним следили из окон напротив, а врачу — что ему надоел вид из окна (и вправду унылый). И так во всём. Иногда мне хочется заорать ему в лицо: если ты сию же минуту не скажешь, что да, ты болен, и не будешь лечиться, я просто вычеркну тебя из своей жизни. Можно и не орать, просто поставить такой ультиматум — или нормально лечишься, или прощай.

Еще один серьезный перелом — я больше не хочу жить с ним. Я, наверное, разлюбила его. Ничего не могу поделать. Слишком ясно понимаю: он мне по жизни не помощник, только обуза. Да, я всегда буду о нем заботиться, но жить только им больше не хочу. Даже при самом благоприятном исходе он всегда будет занят собой одним. А у меня простой выбор: рожать одной, пока могут помочь мама с папой, или искать себе другого мужа. Первый вариант, вероятно, достойный, но невероятно тяжелый. Выдержу ли? Родители немолодые, я сама не венец здоровья и добродетели, не окажемся ли мы все вместе за бортом нормальной человеческой жизни? И тот маленький человек, который родится (если родится), он ведь из-за меня останется обделенным на всю жизнь. Не знаю, не знаю. «Искать мужика»? Тут я не мастерица.

Я до сих пор не осознала, что теперешний Дмитрий — совершенно другой человек, не тот, с кем я познакомилась тогда. А ведь Женя еще при первом приступе сказал, что это уже не Дима, что Дима «вышел покурить». С тех пор он, видимо, не вернулся. Ни живой, ни мёртвый. Но, хотя прежнего, здорового Димы давно нет, я всё еще надеюсь, что это не конец. Со всех сторон мрачные прогнозы. И я горюю о собственных разбитых надеждах, и о его бессмысленных мучениях, машу кулаками небу. Надо учиться жить, когда жить невозможно, сказала его мать, повторяя за кем-то из великих. Я еще не научилась, не смирилась. Я не знаю, как жить в таком мире.

ВХОДЯЩИЕ. Алёна Иванеха

Дмитрия снова положили в больницу. Я положила. В этот раз все было легче, формальнее и циничнее. После того, как он выпил пачку феназепама и спал удивительно долго, так что я просто не сразу сообразила… И когда открыла пачку и увидела… И когда боялась, что мы не довезем его — были пробки. И боялась, что он захлебнется в собственной рвоте, когда ему промывали желудок… После всего этого я решила быть твердой сегодня.

Я зашла повидать его, и он сообщил, что его уже несколько месяцев вынуждают к самоубийству. Если мне дорога его жизнь, я должна все бросить и быть с ним постоянно, бороться с этим кошмаром. Три года назад я именно так и поступила, так мы поженились, но это никого не спасло. Сейчас он строил догадки о том, кто мог организовать его уничтожение с помощью психотронного оружия. Дал мне задание расспросить моего отца (!) и дядюшку Леню (!), потому что «кроме них некому». И если я не останусь с ним, «больше за эту жизнь цепляться не буду, смысла нет». В этот раз я даже особо не раздумывала. Попросила написать на листке вопросы дяде Лене. Тем же вечером сообщила матери о его суицидальных намерениях. Она была поражена — как же так, ведь он хорошо ест, спит, совсем не так, как в прошлом году! Однако напугать ее удалось. Недавно так же умерла дочь ее подруги. Выбросилась из окна. Я твердым голосом сказала, что считаю необходимым госпитализировать его, иначе ни за что не ручаюсь. На следующее утро она прислала смс: «Я согласна». Я тут же поехала к врачу. Она выписала путевку и вызвала машину. Сказала, что к нам не поедет, вряд ли это необходимо. У них вообще был большой наплыв. Я пришла к Дмитрию, ждать бригаду, и врала уже куда лучше, чем в прошлом году, хотя было так же противно. Сказала, что беспокоюсь за него и хочу просто посидеть вместе. Он обрадовался мне. Бригада приехала рано, в пять вечера. Я была совсем одна с Дмитрием. Санитары стали уговаривать его, выяснилось, что врача не было, и они на меня напустились. Дима очень хорошо выглядел и говорил очень здраво, я была куда менее убедительна. Однако по путевке они обязаны были его забрать и доставить. Вязать его не пришлось, сам пошел, понимая, что это неизбежно. Распечатал перед выходом закон о психиатрии. Я дала санитарам денег, попросив не подставлять нашего врача. Через час пришла его мать, сказала мне спасибо. К тому времени я откопала в столе несколько листков с его записями про спецслужбы, наброски записки «в моей смерти прошу винить тех-то и тех-то». Моего имено там не было. Я обрадовалась и этому — или не обрадовалась, не знаю, но я сидела на ковре и хохотала, как будто читала что-то очень смешное.