Болезнь Китахары - [19]

На следующей неделе на листовках и на доске объявлений в комендатуре под именем нового управляющего стояло предупреждение, что всякий бунт против этого управляющего будет караться столь же сурово, как нападение на самого Эллиота. Так имя Амбраса стало угрозой еще прежде, чем он отдал в каменоломне свои первые распоряжения.

Но бояться приезжего Моор начал лишь в тот вечер, когда он укротил собачью стаю виллы «Флора».

– Вилла?.. Собачий дом?

Конечно же, Эллиот недоверчиво переспросил, когда Амбрас захотел поселиться именно там, отказавшись и от комнаты в номерах у пароходной пристани, и от пустующих усадеб моорских эмигрантов. Но, в сущности, коменданту было все равно, кто защитит от мародеров имущество без вести пропавшего Гольдфарба. Поэтому он возражать не стал.

В тот же день, в час вечерней кормежки, Амбрас стоял перед запертыми на цепь воротами виллы. В одной руке он держал набрякший кровью холщовый мешок с костями и мясными обрезками из казармы, в другой – довольно толстый обрезок железной трубы. Стая уже поджидала его.

Вилла «Флора». Сколько раз в лагерные годы он видел ее как исчезающе маленькое светлое пятнышко на противоположном берегу. В иные вечера это пятнышко вдруг ярко взблескивало в лучах низкого солнца – невидимые окна, хлопавшие на сквозняке или уже закрытые на ночь, стремительной последовательностью вспышек света посылали через озеро отражение солнца.

Каждый раз, когда эти огни из другого мира ослепляли его, Амбрас, где бы он ни находился – между бараками, на лагерной дороге и даже под караульной вышкой возле камнедробилки, – на один миг, на краткий вздох переставал видеть и слышать свою нынешнюю преисподнюю и даже спустя много часов и дней после того, как сигналы гасли, представлял себе лица, новые и новые лица тех незнакомцев, которые там, на свободе растрачивали счастье жизни.

В вечности лагерных лет эти отблески света сделались в итоге единственным доказательством, что моорская каменоломня – еще не все и что за электрической оградой, наверно, по-прежнему существует другой мир, хотя, кажется, давно забывший о нем и ему подобных.

Запыхавшись на крутом подъеме от ветхого лодочного сарая к вилле, он опускает мешок с мясом наземь. Собаки подняли лай, еще не видя его, когда он был в гуще кустарника на склоне. Теперь они яростно кидаются на ржавую решетку ворот, на кованые побеги, листья, виноградные гроздья. Через эти железные заросли он, широко размахнувшись, раз за разом швыряет им кости и требуху.

Стая набрасывается на жратву с алчностью, хорошо знакомой ему по лагерю. Голодные забывают о враге у ворот, сейчас они враги только друг другу. Можно отпереть висячий замок. Цепь падает в листву, которую ветер за много лет намел к решетке.

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Собак он считает вслух, а, дойдя до последней, начинает сызнова и каждую цифру выговаривает примирительно и проникновенно, держа всех псов в поле зрения, так и сыплет цифрами, ласковыми прозвищами, шепчет команды из лексикона дрессировщиков, да и всякую бессмысленную чепуху тоже, ни на миг не умолкая, а тем временем изо всех сил налегает на ворота – и наконец одна створка с глубоким стоном поддается, и он может протиснуться в щель.

Ирландские кобели оттащили свою долю к прудику с кувшинками – оба тотчас замирают, перестают рвать и жадно заглатывать добычу, поднимают тяжелые морды, глядят на открытые ворота. Неподвижно смотрят на Амбраса, наверно, начинают рычать, щерят клыки, но по-прежнему, точно каменные истуканы, стоят у воды, как бы недоумевая: неужели возможно совершить такую дерзость, какую сейчас совершает Амбрас, – он что-то бормочет, что-то шепчет и направляется к ним.

Но не ирландские кобели – нет, серый в коричневых пятнах, покрытый шрамами охотничий пес, словно по неслышной команде внезапно бросает свиное копытце и, даже не тявкнув для предупреждения, прыгает на пришельца.

Впрочем, Амбрасу давно уже не требуется от врага никаких предупреждений. Он взмахивает железной трубой и наносит нападающему такой могучий удар по морде, что пес, не допрыгнув, валится на гравий дорожки. И там кашляет, лает кровью и, вот уже не в силах сомкнуть разбитые челюсти, роняет голову на камни.

Самый свирепый пес подыхает, а остальным и дела нет, они глаз не сводят со своего укротителя. Про еду все забыли. Мертвый кобель с открытой пастью лежит на гравии, Амбрас продолжает путь к дому и уже вновь завел беседу со стаей, говорит примирительно и проникновенно, как раньше, – и тут поодаль, у прудика с кувшинками, выходит из оцепенения один из ирландцев, тот, что покрупнее.

Поначалу его движения медлительны, чуть ли не заторможены. Но мало-помалу они все убыстряются, и, набрав бешеную скорость, разъяренный пес огромными скачками летит к чужаку.

Его тоже настигает железная труба, точно пика, она врезается в разверстую пасть, обламывает клыки, заталкивает в глотку клочья нёба.

Кобель – хотя ему уже нечем дышать – умудряется, резко, до хруста в костях, мотнув башкой, вырвать у Амбраса оружие, давясь, выплюнуть из себя пику и тяпнуть нового хозяина виллы за плечо.