Болезнь - [14]

Канабеевский перевел дух и крепче потер руку об руку. В толпе завздыхали. Парамон Степанович осторожно крякнул: дымные полосы метнулись в углы.

Канабеевский набрался сил; прихорошился, приосанился и, немного сбиваясь и путаясь, рассказал варнаковцам о том, что происходило на Руси-матушке.

У поручика выходило немного туманно, но мужики и бабы узнали о многом, про что решил им по-своему поведать Канабеевский, и главное — уразумели они: орудуют по городам и даже в самых главных, незаконные правители, но скоро им придет конец и конец этот несет христолюбивая армия, плоть от плоти, кровь от крови которой является сам поручик.

— Над Россией воссияет свет правды и свободы истинной, — закончил торжественно Канабеевский. — И праведные найдут в ней истинное отечество!..

Поручик кончил. Речь ему самому очень понравилась. Понравились особенно последние слова. Они звучали властно и солидно. Он их со вкусом, громко повторил.

Богомольцы шумно вывалились из сруба на морозный воздух. Они расходились, переговариваясь, перекликаясь, посмеиваясь. Они повторяли отдельные выражения поручиковой речи и, удивляясь необычным в их обиходе сочетаниям этих слов, смешливо восхищались:

— Видал ты!.. Како наворотил! Чище отца Василия покойника!?..

— Куда тут!.. Вострее!.. Забористей!..

21.

Удивляясь необычному сочетанию поручиковых слов, варнаковцы позже, у себя в избах, стали вникать в их смысл.

Все, что делалось за гранями хребтов, глухим непонятным откликом доходило до таежных людей. Знали: раньше была крепкая связь с начальством, большим, грозным, невидимым и невиданным, которое сидело где-то в Якутске, и еще в Иркутске, и еще выше в Петербурге — городе из камня. В редкие промежутки приезжали становой, заседатель, — и, как чума или великая напасть-оспа — исправник. Но исчезли они. Болтали люди досужие, что вытряхнул их народ, рабочие. И после этого вышло замирение с германом. И когда произошло это, приехал новый начальник-комиссар и объявил:

— Свобода!

А со свободой этой окончательно вышел недостаток в товаре — в ситцах и сукне, в чае, в охотничьем припасе. Остапевали ездить торговые.

И опять дошли слухи, досужими людьми перекинутые, что беспокойство большое идет в городах, что жизнь как-то замутилась и нет в ней настоящего, кондового порядка.

И вот теперь — молельщик новоявленный (чудно было мужикам слушать молитвы его! — к Парамону, он свой — привыкли), тоже про порядок толковал, порядок сулил. А тот ли это порядок, что тайге, промышленному человеку нужен? Придет ли с порядком этим и чаишко, и табак настоящий, и сахар, и — главное — порох со свинцом? можно ли будет с порядком этим рубахи новые завести, порты, лопать мало-мало сносную, правильную?..

Стали варнаковцы вникать в смысл поручиковой речи. Гудели у печек железных, спорили, незлоблило ссорились, перекрикивали друг друга.

Когда невмоготу стало и до настоящей точки спорщики дойти не смогли, зацепили Селифана и принялись тянуть из него:

— Ты, Селифан Петрович, быдто вроде начальства — объясняй: будет от власти этой вашей продовольствия всякая народу?

— Воспомоществованья крестьянству предвидится ли?

— Всякое дорожное, гоньбовое облегченье будет?!.

Селифан пыжился, старался казаться знающим, но до поры до времени молчащим:

— Объявления об этом еще не последовало. Когда объявлено будет, сообщения ждите!

— Чудак! — сердились мужики. — Когда объявлено будет, мы, брат, и без тебя уведомимся!.. Ты теперь все до точки объясни!

— Да, теперь! Опосля мы и сами с усами — мы сами, паря, до всего дойдем!..

— Теперь преждевременно, еще нет никакой резолюции, — отвиливал Селифан и смущался.

Мужики мотали головами, ругались. Отеплялись от Селифана и своим умом пытались разгадать загадку.

Мужики в предвесеннее томительное, бездельное время ворочали в себе тяжелые мысли.

А поручик жил своей жизнью. И в этой жизни ярким уголком вклинено было горделивое воспоминание о молитвенном дне в праздник благовещенья, в среду двадцать пятого марта.

22.

Около этого же времени сквозь заснеженную тайгу, по закуржевевшим тундрам продирались красные отряды. В великом стихийном беспорядке двигался чаемый варнацкими — и иными по тундрам, по равнинам, по плоскогорьям, по хребтам — по России сидящими людьми — прочный, кондовый, новый порядок.

Красные отряды стягивались к Лене-реке, закидывали, захлестывали частую сеть по глухим незнаемым местам, ловили-вылавливали остатки пепеляевских, каппелевских, разных других генеральских полков. Красные отряды двигались медленно: труден был снежный, пургою переметенный, увалистый, рыхлый, коварный путь. Они упорно, задерживаясь в трудных местах, копя силы, лезли вперед, и там, где до них проходили остатки, осколки армии погибшего верховного правителя, крестьяне встречали их благодушно, указывали легкие и удобные дороги, присоединялись к ним. Но все чаще и чаще шли они по малолюдной стране, по глухому малоезженному зимнику — и обжигали их знойно-морозные вздохи тайги, затаенно поглядывали на них с берегов черные стены тайги, низко нависало над ними изморозное небо. И редкие, неожиданные в стылом воздухе звуки порою заставляли их настораживаться: глухой треск в чаще еловой, короткий крик далекого зверя, свист.