Болеутолитель - [46]

Фрэнк Мадсен Хейд внимательно посмотрел на Эйвена Шустека.

Глава 34

Фрэнк Хейд решил, что лучше всего будет, да и вежливость обязывала к этому, съесть рождественский ужин в присутствии разлагающегося трупа в спальне Отца.

— Мне не нравится, когда ты называешь меня Мадсен, — сказал он, тыча вилкой в свою тарелку, — Это девичья фамилия моей матери. Меня зовут Хейд.

Он подцепил кусок гамбургера и отправил к себе в рот. Кетчуп капал с одного зубца вилки, когда он вынул ее изо рта, все еще продолжая разговаривать.

— Отец…? — Хейд очень хотел бы заглянуть… заглянуть Винсу Дженсену прямо в глаза. Но теперь это было невозможно. — Ты знаешь того юношу-калеку, что живет на Дирбон-парквей? Так вот, ставлю сотню долларов, что его мамаша собирается уйти куда-нибудь праздновать Новый Год!

Хейд говорил о Девине Вербиирсте, страдавшем синдромом Леша-Нихена. Двадцатилетний инвалид жил вместе со своей матерью, которая работала в одном квартале от дома, официанткой.

— Я хорошо помню, что мать всегда бросала меня в праздники, точно так же, как эта бросает своего сына. Черт меня побери, я знаю, что она была тебе сестрой, — ему вдруг захотелось воткнуть вилку в обезглавленное туловище, — Но ведь ты же сам называл ее «проституткой», разве не так? Скольких шлюшек ты сам называл «блядями», как ее?

Комната была тускло освещена: светло-голубые и желтые свечи давали огоньки, которые играли с тенями серебряных распятий на гардеробе орехового дерева и на стене, оклеенной давно немодными обоями.

Тени ложились на полчища червей, которые ползали по обезглавленному телу Винса Дженсена. Его Отца.

Еще в сентябре произошел тот инцидент, в результате которого от головы Дяди Винса остался лишь подбородок, выпяченный вперед, как у Кирка Дугласа. Запекшаяся кровь застыла под его нижней губой, как размалеванная клоунская улыбка. Дженсен был в тот вечер сильно пьян, он сидел в своем кресле и смотрел телевизор. Его налитые кровью глаза с трудом следили за перипетиями бейсбольного матча. Все, даже реклама посудомоечной машины, вызывало у него безудержное ликование, которое он выражал шевелением обрубками своих ног. А его руки крепко сжимали стакан.

Вопреки повторяющемуся сну Хейда, в реальной жизни Винс Дженсен выписался из больницы без ног. Конечности были ампутированы вследствие гангрены. Почти все доктора многие годы твердили, что алкоголь убьет его.

Ампутация произошла в июне. В июле он выпал из своего инвалидного кресла и его правое ухо попало под пропеллер вентилятора, стоявшего на полу. Бежевая конструкция до сих пор была покрыта пятнами засохшей крови.

Весь тот день Хейд беседовал с дядей. И вот в один момент Дженсен наклонился вперед, согнувшись в приступе кашля. Фрэнк стоял рядом. Голова дяди коснулась его груди и вдруг… вошла в его тело.

Хейд посмотрел вниз, не отдавая себе отчета в случившемся, и тут вспомнил пожар, девочку с обгоревшими веками из своего далекого прошлого и того, Джефри Ди Муси, бравшего еще живых детей на небо. Хейд слышал, что отец что-то бормочет, но он так и не догадался, что же тот пытался сказать в последние секунды перед смертью.

Что-то холодное коснулось обнаженной кожи Хейда, безволосой на груди. Это была нижняя губа дяди, это был последний поцелуй.

С тех пор голос Винса Дженсена зазвучал внутри Фрэнка. Сын делал все, чтобы порадовать своего Отца.

В ноябре Фрэнк Хейд по настоянию Отца стал, наконец, спасителем, Болеутолителем.

Теперь, когда рождественский ужин был окончен, он пригласил Отца и души всех, кто пребывал в нем, на молитву. Псалом, который он выбрал — уже из новой книги, потому что старую он где-то потерял — был из вечернего богослужения, последний из семи обязательных псалмов.

Последняя вечерняя молитва, которую нужно читать после захода солнца. Вообще-то это нужно было делать в четверг, но он считал, что имел право самостоятельно выбрать время чтения.

Он читал, обращаясь к пустой комнате. Кажется, даже черви на теле Винса Дженсена перестали шевелиться и замерли, чтобы послушать его. Что же, все мы Божьи твари, и большие и малые.

МИЛОСТЯМИ ТВОИМИ ДАРУЙ НАМ НАДЕЖДУ НА БУДУЩЕЕ.

Хейд откашлялся. Следующий фрагмент всегда вызывал у него сильное волнение.

Да постыдятся и исчезнут враждующие против души моей; да покроются стыдом и бесчестием ищущие мне зла!

А я всегда буду уповать на Тебя и умножать всякую хвалу Тебе.

Уста мои будут возвещать правду Твою, всякий день благодеяния Твои; ибо я не знаю им числа,

Хейд остановился, испытав детское восхищение при виде иллюстрации, изображавшей Христа, играющего на лире.

Войду в размышление о силах Господа Бога

Воспомяну правду Твою — единственно Твою.

Боже! не удаляйся от меня…

Ты посылал на меня многие и лютые беды, но и опять оживлял меня и из бездн земли опять выводил меня.

Радуютсяустамоииии… …ИИИязыкмой

будетвозвещатьправдуТвоюибудуславить

Тебявсякийденнннннннннннььььььььььь

В конце слова уливались друг с другом, сплавляясь в одно-единственное значение, которое у них, по-видимому, было, и Хейд тянул эти последние звуки до тех пор, пока они не слились в простое мычание.

Прежде, чем заговорить снова, он посмотрел на одно из распятий, висевших на стене. Серебряный крест располагался как раз над флаконом «Гловер-тоника», принадлежавшим Отцу.