Бои местного значения - [19]

Ни одной машины не было видно. Там, где они стояли, теперь были темные разводья. Я карабкался по крутому склону, проваливался в глубокий снег, но поднимался все выше. Увидел в стороне несколько шоферов и побрел к ним. Что было дальше, узнал из рассказа маленькой, сгорбленной старушки, которая бесшумно ходила по большой рубленой избе. Лежал я на громадной русской печке. Оттуда с удивлением наблюдал за жизнью в доме. Казалось, что попал в другой мир, и удивлялся тому, что этот мир существует. Все, что происходило, представлялось мне теперь не иначе как сон. Я даже начал сомневаться — а со мною ли все это случилось?

Мысли текли медленно. Не хотелось шевелиться, не хотелось даже повернуть голову. Так и лежал неподвижно, только глазами косил по сторонам. В моей голове мир разделился на две части — на передовую и на эту тишину в деревенской хате. Здесь я не мог представить существование переднего края с его грохотом, со всеми его зигзагами на грани жизни и смерти. Было удивительно, что вот на земле есть все-таки место, такое тихое, что люди слышат мерное тиканье ходиков, где безмятежно раскачивается из стороны в сторону маятник. На полу большой рыжий кот не отходил от хозяйки, дугой извивался у ее стоптанных валенок. На деревянном ведре с водой вместо кружки лежал вместительный почерневший черпак. В углу висела икона с изображением какого-то святого. Святой был очень похож на моего деда Павла. У него была такая же борода и так же подстрижены волосы. Вот только руки он неестественно сложил на груди, а над головой полукругом светилась золотистая дуга, которая, как мне казалось, была совершенно не нужна. Без нее почти ничего бы не напоминало о святом и об иконе. Вылитый дед Павел с белой окладистой бородой!

Озабоченная старушка ни на минуту не приседала. Временами, будто о чем вспомнив, наспех крестилась перед иконой. Проходя мимо печки, останавливалась, прислушивалась к моему дыханию — жив ли я, снова крестилась и шла дальше. На печке стало припекать, мне пришлось поворачиваться с боку на бок. Припекало и в ногах. Значит, ноги что-то чувствуют. Приходили доктор с медсестрой. От них я узнал, что нахожусь в дивизионном медсанбате.

Через неделю я возвратился из медсанбата в полк как ни в чем не бывало — у меня даже насморка не было.

— Где ты был? Что с тобой случилось? — накинулся на меня Петр.

Когда я ему рассказал, как трещал лед и проваливалась машина с шофером, которого он знал, Петр уставился на меня с раскрытым ртом, а потом у него вырвалось:

— Да ты что?

Все это время он беспокоился обо мне, просился на поиски, его никуда не пустили. Расспрашивал всех… Ничего ему никто не мог сказать. Я верил Петру, он был моим другом. Одно его присутствие согревало меня.

Кравчук, как обычно, возился с оружием и, казалось, не проявлял особого интереса к моему появлению, но и он прислушивался к нашему разговору.

— Составьте акт на списание автомашины и боеприпасов, — сказал он сухо, по-деловому.

Мне казалось, что Кравчук с каким-то особенным усердием протирал части разобранного им пулемета, подчеркивая свою занятость и оправдывая свое безразличие ко всему тому, что я рассказал Петру. В его усердии я никогда не сомневался. Все то, к чему он прикасался, выходило из его рук исправным и надежным. Мастером он был отличным. Сам работал и с нас строго спрашивал за работу.

— На списание меня самого не потребовалось бы даже акта, — сказал я Кравчуку. — Интересно, кто бы составлял акт, если бы я провалился под лед вместе с машиной?

— Если бы да кабы… — подхватил недовольный моими рассуждениями Кравчук.

Петр, наверное, видел, как мрачнело мое лицо, и тихо сказал:

— Не обращай внимания, ты же его знаешь…

Кравчука я, конечно, знал, но во мне где-то еще жили остатки детской наивности, которая рассчитывала хоть на небольшое внимание после всего пережитого.

«А что, собственно говоря, произошло? — как всегда, задавал я себе вопрос — Ничего особенного. На войне все слишком буднично и просто, даже когда убивают человека, когда его зарывают в братской могиле, когда иной человек пропадает без вести… А я жив! А если жив, надо воевать».

Последние слова я незаметно для себя произнес вслух.

— На войне — просто, но не просто в душе человека, — запротестовал Петр.

— Хорошо, что ты еще так думаешь. Война сделает свое дело — выжжет все в твоей душе, и станет она как пустыня. Вот посмотришь.

Эти слова я говорил Петру, а адресовал Кравчуку. Мне очень хотелось, чтобы он услышал.

— Ты стал совсем другим, — сказал Петр, задержав на мне свой удивленный и несколько растерянный взгляд.

— Ты тоже. Не дрожишь при виде убитого, когда переступаешь через него или лежишь рядом. А помнишь, когда мы впервые с тобою увидели убитых в снегу на обочине дороги?..

— Ладно, все помню.

Петр взял меня крепко под руку и повел за перегородку.

— Я тут на тебя все эти дни получал паек. Хотели было тебя уже списать, но я протестовал, кричал, просил не спешить.

Он усадил меня на ящик из-под снарядов, разогрел пшенный суп в котелке, полученный утром. Каждый день Петр ходил на кухню, получал суп, держал его на морозе, потом выбрасывал ледяной круг из котелка и снова получал. Мы с ним еще долго говорили о полковых новостях. Кравчук нам не мешал.