Богословско-политический трактат - [37]

Этим, полагаю, я показал истинный метод толкования Писания и достаточно объяснил свою мысль о нем. Кроме того, я не сомневаюсь, что теперь каждый видит, что этот метод не нуждается ни в каком свете, кроме самого естественного. Ведь природа и сила этого света состоят главным образом в том, что он вещи темные выводит и заключает о них на основании законных следствий из известных или как бы известных данных. И иного наш метод не требует; и хотя мы допускаем, что он не достаточен для достоверного расследования всего, что встречается в Библии, однако это происходит не от его недостатка, но от того, что о дороге, которую он объявляет истинной и прямой, никогда не заботились и она людьми не проторена, а потому с течением времени она сделалась очень трудной и почти непроходимой, как, полагаю, весьма ясно становится из самых трудностей, приведенных мною.

Остается теперь разобрать мнение лиц, не согласных с нами. Первое, что здесь приходится разобрать, – это мнение тех, которые утверждают, будто естественный свет не имеет силы для толкования Писания, но что для этого больше всего требуется сверхъестественный свет; а что это за свет, кроме естественного, объяснить предоставляю им самим. Я по крайней мере ничего другого не могу предположить, кроме того, что они пожелали в еще более темных выражениях признаться, что относительно истинного смысла Писания они большей частью сомневаются; ведь, вникнув в их объяснения, мы найдем, что последние ничего сверхъестественного не содержат, что они даже суть только чистые догадки. Пусть их сопоставят, если угодно, с объяснениями тех, которые откровенно признаются, что они никакого света, кроме естественного, не имеют, и их найдут совершенно схожими, т. е. человеческими, придуманными после долгих размышлений и с трудом. Что же касается утверждения, будто естественный свет для этого недостаточен, то его ложность ясна как уже из нашего доказательства, что трудность толкования Писания произошла отнюдь не вследствие недостатка сил естественного света, но только вследствие беспечности (чтобы не сказать злостности) людей, которые пренебрегли историей Писания, между тем как они могли ее начертать, так и из того, что этот сверхъестественный свет есть божественный дар, доступный только верным (как, если не ошибаюсь, все признают). Но пророки и апостолы проповедовали обыкновенно не только верным, но больше всего неверным и нечестивым людям, которые, стало быть, были способны понимать мысль пророков и апостолов. Иначе казалось бы, что пророки и апостолы проповедовали ребятам и бессловесным младенцам, а не мужам, одаренным разумом; и Моисей напрасно предписал бы законы, если бы их могли понимать только верные, которые ни в каком законе не нуждаются. Поэтому, кто требует сверхъестественного света для разумения мысли пророков и апостолов, тот, по-видимому, поистине нуждается в естественном свете. Итак, я очень далек от мысли, что такие люди имеют сверхъестественный, божественный дар.

Совершенно иное мнение было у Маймонида: он ведь думал, что каждое место Писания допускает различные, даже противоположные, смыслы и что мы не уверены относительно истинного смысла какого-либо места, если не знаем, что то место, смотря по его толкованию нами, не содержит ничего, что не согласуется с разумом или что ему противоречит; ведь если бы из буквального его смысла обнаружилось, что оно противоречит разуму, то, по его мнению, это место, сколь ни кажется смысл ясным, должно, однако, толковаться иначе. И это он весьма ясно указывает в гл. 25, части 2-й, книги «Море Небухим»; он говорит: «Знай, что мы не ради текстов, встречающихся в Писании о творении мира, избегаем говорить, что мир вечен, ибо количество текстов, говорящих о сотворении мира, не больше тех, которые учат, что Бог телесен. И пути к объяснению находящихся в Писании мест о творении мира нам не закрыты, а также и не затруднены, но мы могли бы объяснить их подобно тому, как мы это сделали при устранении телесности от Бога: и, может быть, сделать это было бы много легче, и мы могли бы объяснить их и обосновать вечность мира более ловко, нежели когда объяснили Писание с целью устранить телесность благословенного Бога. Но не делать этого и не верить этому (т. е. что мир вечен) меня побуждают две причины. Первая: так как благодаря ясному доказательству очевидно, что Бог бестелесен, то и необходимо объяснить все те места, буквальный смысл которых противоречит этому доказательству, ибо бесспорно, что они тогда необходимо имеют объяснение (другое, кроме буквального). Но вечность мира никаким доказательством не показывается, стало быть, не нужно насиловать Писание и объяснять его в угоду призрачному мнению; ведь под влиянием другого соображения мы могли бы склониться к противоположному мнению. Вторая причина: так как вера в бестелесность Бога не противоречит основаниям закона и пр., а вера в вечность мира, как о ней думалось Аристотелю, разрушает закон в его основании», и пр. Это слова Маймонида. Из них ясно следует то, что мы сейчас сказали; ведь если бы ему было очевидно из разума, что мир вечен, он не поколебался бы извратить и объяснить Писание так, что, наконец, казалось бы, что оно учит тому же самому. Он даже тотчас уверился бы, что Писание, как бы оно везде открыто ни протестовало, хотело, однако, учить этой вечности мира; стало быть, он до тех пор не мог бы увериться в истинном смысле Писания, как бы он ни был ясен, пока у него могло быть сомнение в истинности самого существа предмета или пока оно оставалось бы неясным для него. Ибо, пока истина вещи не ясна, до тех пор мы не знаем, согласуется ли вещь с разумом или же противоречит ему, и, следовательно, до тех пор также мы не знаем, истинен ли буквальный смысл или ложен. Конечно, если бы эта мысль была истинна, я, безусловно, допустил бы, что мы для толкования Писания нуждаемся, кроме естественного света, еще и в другом. Ибо почти все, что встречается в Писании, нельзя вывести из начал, известных через естественный свет (как мы уже показали); стало быть, относительно истины тех вещей, а также, следовательно, и относительно истинного смысла и духа Писания нам через силу естественного света ничего не может быть известно; но для этого мы необходимо нуждались бы в другом свете. Затем, если бы эта мысль была истинна, то отсюда следовало бы, что простой народ (толпа – vulgus), который большей частью не знает доказательств или не может ими заняться, мог бы принимать все касающееся Писания только на основании авторитета и свидетельства людей философствующих, и, следовательно, он должен будет предположить, что философы не могут ошибаться относительно толкования Писания. Это, конечно, был бы новый церковный авторитет и новый род жрецов или первосвященников, которых простой народ более осмеивал бы, нежели почитал. И хотя наш метод требует знания еврейского языка, изучением которого простой народ также не может заниматься, однако против нас нельзя выставить подобное возражение, ибо простой народ у иудеев и язычников, которым некогда пророки и апостолы проповедовали и писали, понимал язык пророков и апостолов, благодаря чему понимал и мысль пророков, но не основания проповедуемых вещей, которые, по мнению Маймонида, он также должен был знать, чтобы быть в состоянии понять мысль пророков. Итак, из основания нашего метода не следует, чтобы простой народ необходимо удовлетворялся свидетельством толкователей; ведь я ссылаюсь на простой народ, который знал язык пророков и апостолов, а Маймонид не укажет ни на какой простой народ, который разумел бы причины вещей, благодаря которым он понимал бы их мысль. А что касается нынешнего простого народа, то мы уже показали, что он все необходимое для спасения, хотя основания его и неизвестны, может, однако, легко понимать на любом языке по той причине, что оно весьма обще и обыкновенно; и этим пониманием, а не свидетельством толкователей простой народ удовлетворяется, а что касается остального, то в этом он разделяет одинаковую с учеными участь. Но возвратимся к мысли Маймонида и исследуем ее тщательнее. Во-первых, он предполагает, что пророки во всем были согласны между собой и что они были величайшими философами и богословами; он ведь утверждает, что они делали заключения на основании истинности предмета, но во 2-й главе мы показали, что это ложно. Затем он предполагает, что смысл Писания нельзя установить из самого Писания, ведь истина вещей устанавливается не из самого Писания (так как оно ничего не доказывает и не учит вещам, о которых говорит, посредством определений и их первых причин), поэтому, по мнению Маймонида, и нельзя установить из [самого Писания] истинный его смысл и, стало быть, такового и не должно добиваться от него. Но что и это ложно, явствует из этой главы; мы ведь и рассуждениями, и примерами показали, что смысл Писания устанавливается только из самого Писания и из него только должен заимствоваться, даже когда говорится о вещах, познаваемых при помощи естественного света. Наконец, он полагает, что нам позволительно объяснять, извращать слова Писания, отрицать буквальный смысл, хотя бы и весьма ясный или весьма отчетливый, и заменять его каким угодно другим на основании наших предвзятых мнений. Всякий, конечно, видит что эта вольность, кроме того, что она полностью противоречит доказанному нами в этой и других главах, чрезмерна и безрассудна. Но предоставим ему эту великую свободу; к чему она в конце концов приводит? Конечно, ни к чему; ведь что недоказуемо и что составляет большую часть Писания, того мы не в состоянии будем ни исследовать разумом, ни объяснить по этому правилу, ни истолковать, между тем, наоборот, следуя нашему методу, мы можем объяснить большинство мест этого рода и уверенно рассуждать о них, как мы уже показали и самими фактами и рассуждением; а смысл того, что по своей природе понятно, как мы также уже показали, становится ясным уже из контекста изложения. Посему этот метод совершенно бесполезен. К тому же он совершенно отнимает всякую уверенность в смысле Писания, которую простой народ может иметь при бесхитростном чтении и которую могут иметь все, следуя другому методу. По этой причине мы отвергаем эту мысль Маймонида как вредную, бесполезную и нелепую.