Богословские досуги - [19]

Профан: Меня достали ваши умные разговоры. Лучше подремлю, только сильно не кричите. До рукоприкладства, я надеюсь, не дойдет.

Ученый (кивнув в сторону уснувшего Профана): А знаете, что сближает нас? Мы имеем мало шансов быть понятыми. Можем ли мы говорить на одном языке с профанами? А найти общий язык весьма проблематично. Для большинства познание мира и себя не выходит за рамки здравого смысла, но наука не может оперировать языком обыденности. Следовательно, современному ученому трудно быть понятым.

Богослов: Для нас это тоже проблема. Ведь язык богослужения не всем понятен.

Ученый: По-моему, эта проблема легко решаема: переведите тексты на современный язык.

Богослов: Язык обыденности не может нести сакральный смысл, без него обряд церковный становится лишь функцией, а не таинством.

Ученый: Очевидно, что у нас нема ло общего: науку и богословие объединяет иерархичность, традиционность, авторитет. К тому же и науке, и богословию не чужд пафос бескорыстного служения истине.

Богослов: И не забудьте, что вера в науке столь же сильный импульс, как и в богословии. При этом одно не противоречит другому.

Ученый: С этим действительно сложно спорить.

Профан (потягиваясь): Надо бросать споры и заняться делом. Я знаю, как мы можем спастись. Надо сделать плот! Я смогу, если поможете, господин Богослов. И желательно не только молитвой.

Богослов: Конечно, я в детстве жил в деревне, и физический труд мне хорошо знаком. Но уверен, что молитва нам не помешает.

Ученый: Я тоже могу помочь.

Профан: Да куда уж вам!

Ученый: Прошу не оскорблять меня на том основании, что я женщина. Я увлекаюсь экстремальным туризмом, так что мои навыки тоже пригодятся, не сомневайтесь. К тому же я смогу высчитать направление пути. Главное – успеть до сезона штормов.

Профан (с добродушным смехом): Оказывается, нас объединяет одно общее желание спастись.

Ученый: Вся история человечества – это одна большая метафора спасения. Не так ли, господин Богослов?

Богослов: Безусловно! Но думаю, что это не метафора, а смысл человеческого бытия.

Проблемы перевода Наталья Трауберг Профессия – переписчик [18]

Наверное, многие подумают: «Это называется рирайтер» – и ошибутся. Так называется не «это», а что-то значительно более логичное. Какой-то человек, разбирающийся в своем непосредственном деле, коряво говорит или пишет. Другой придает его речи внятность, а то и блеск. В пределе – Моисей и Аарон.

Переписчик – совсем другое, странное, новое занятие. Берешь текст, полный ошибок, особенно – связанных с реалиями; синтаксически – рыхлый, если не хуже; лексически – насыщенный иностранными словами, а то и чем-то вроде фени. Смотришь на оригинал, сначала надеешься править, потом, махнув рукой, переводишь… С той помехой, что права на ошибку уже нет, себя править негде, надо вписывать между строк или на полях.

Если оставить, как было, так и напечатают. Некоторых писателей уж очень жалко! Конечно, всех не перепишешь, но – пытаешься.

Кто же и как создает первоначальный текст? Этого я еще не поняла. Почти все они – очень милые; почти все – настороженно-обиженные. Это прискорбное качество способствует тому, что большое невежество пробуют погасить большими претензиями.

Претензии приводят к достаточно печальным результатам: человек, не знающий что Неро – это Нерон, Фило – Филон, Дувер – Дувр (все примеры из жизни), берется не за чтиво для лотков, а за любой, просто любой текст – религиозный, философский, сложнейшего писателя. Текст требует огромного опыта, сомнений, самопроверок, тончайшего вслушивания, – а его гонят на компьютере, часто даже не прочитав (тоже из жизни).

Прямые ошибки, все эти «голос черепахи» (turtle в данном случае «горлица»), «король Саул из Тарса» («Савл Тарсянин»), «у Нанка Димиттиса» (Nunc Dimittis – «ныне отпущаеши») – далеко не самое страшное. Ошибки есть у всех, пусть не такие дикие. Много десятилетий в прекрасных переводах мы читали о «кролике по-валлийски», думая, что это блюдо из кролика, а не гренки с сыром. Недавно я перевела crêpe suzzete как «шелк», тогда как это «блинчик». Ничего хорошего здесь нет, проверять надо все, но нужен в этих случаях не переписчик, а обычный редактор.

Страшное начинается (да и кончается) в ткани текста, в его синтаксисе. Желая сделать текст живым, современным и т. п., уснащают его «крутыми» словами, и отсутствие слуха мгновенно мстит, поскольку даже в этом стиль не выдержан. Больше всего украшений – из лексикона контркультуры (который, как сказала бы Тэффи, уже «прошлогодний стиль нуво»), но есть и феня в прямом смысле слова, и говорок 50-60-х с отсылками к «Двенадцати стульям», и что угодно. А фраза висит, она несоразмерно длинна, в ней есть пассивы, цепочки родительных падежей, глаголы-связки, все признаки канцелярита, и венец его – комки отглагольных имен. Сюда уже никакой сленг ни живости, ни блеска привнести не может.

Перевод – профессия, которой долго и тяжко учатся, прочищая слух, ставя голос или, если хотите, разрабатывая руку. Переводчика можно сравнить не только с певцом или пианистом, но и с актером или с очень кропотливым реставратором. Ни у одного из этих людей при любом даровании искусство без ремесла не устоит.