Боги войны в атаку не ходят - [96]

— Компресс тебе делать, колени-то болят! — ответствовал Потапыч, опуская, однако же, глаза. Чуяла кошка, чьё мясо съела!

А бутылка красивая — ничего не скажешь: с позолоченным горлышком, узорчатым гербом! Смекнула Евдокия Семёновна, что такая красота неописанная — скорее на выставку, чем на лекарство, заглянула в чек да на стул и опустилась.

— В своём ли ты уме, старче?! Компресс за триста рублей!

— Гости дорогие, может, приедут! Выставим, порадуем!

— Чем порадуем, что последние деньги пуляем? Да и кто приедет?

— Как-то вышло так, Евдокия… — вздохнул горько старик.

Вопиющая растрата сподвигла Евдокию Семёновну на слежку, и как узрела она, в чём дело, так в ногах сил чуть не лишилась: кто бы подумал, что старый Потапыч ещё на амуры способен?!

Однако, так и есть — стоит посреди магазина красавица молоденькая, румяная, в расшитом высоком кокошнике; столик перед ней на манер прилавка, и распинается она оттуда, как из скворечника: подходите, мол, граждане любезные, чай «Липтон» посмотреть, прикупить.

И Потапыч тут же отирается. Да не узнать его — словно подменили: двадцать годов сбросил, аки груз окаянный! Шея гордая, петушиная, в глазах блеск гончий! Слушает эту зазывалу ряженую, коробки с чаем перебирает — деловито, будто понимает чего, а сам… всё глазками умилёнными по красавице стреляет… «Э-э! Да они беседу ведут, словно голубки! — прошибло старушку-следопытку негодование. — Старый хрыч, уж и седины нет — одна лысина пергаментная, а бес-то в рёбра припустил!»

Как женщина интеллигентная, Евдокия Семёновна возмущение своё дома высказала:

— Что ж ты, стручок перезрелый, к молодухам ластишься? Ловким макаром шашни обустраиваешь!

Однако старик эти обвинения признал несусветными.

— Очумела, старая? — взвился он очень искренне. — Какие шашни? Ведь я «Липтон» посмотреть. Слышу, нахваливают, может, и впрямь дело!

— Тебя за чаем, что ли, дурня, посылали?

— Впрок думал взять, хвалят ведь!

Евдокия Семёновна в сердцах прежние его закупки помянула:

— Тебе, может, уши в магазине затыкать, чтоб хвальбу не слышать! Так и шастаешь с полными пакетами — разорение одно!

Не сподобился Потапыч в излишних грехах покаяться, и не разговаривала супруга с ним три дня. И, как в молодости, ключиками к примирению он первым загремел-зазвенел, но Евдокия Семёновна на предложения о мировой лишь презрительно вздёргивала некогда точёный носик и отваживала старика:

— Ишь, жертва рекламная! Чего доброго, квартиру какой красотке отпишешь!

— Ну, жалко мне их, понимаешь?! — вдруг признался Потапыч, сочувственно округляя глаза.

— Кого? — старушка раскрыла рот (что за цирк!), — их?!

— Девчушек, что по лоткам стоят!

— Торгашей жалко? — столь откровенная, ядовитая ирония давно не прорывалась из Евдокии Семёновны. — А меня, супружницу, небось, ни капли?!

— Вовсе не торгашки они, а зазывалы! Бедные и несчастные! — загорячился Потапыч, оставляя в сторонке женины претензии.

— Кукушки-то эти бедные? Улыбаются, как на выданье!

— Через силу улыбаются, надо же деньги добывать! А того гада, кто их кукарекать понуждает, я бы к стенке поставил!

— Они дочки-внучки нам? На всех жалости не напасёшься, а денег и подавно!

— Своих детей нет, мне и чужих жалко! — задетый за больное, Потапыч вспыхнул. — Ты пойми: сторонится их народ! А им план нужен. Без плана-то с работы погонят!

— Великая подмога — твои тридцать рублей!

— Великая, — серьёзно сказал старик. — Тут главное, душой поддержать! А за примером, между прочим, люди тянутся.

— Ну, нашёл себе заботу! — так без одобрения и покачала головой Евдокия Семёновна.

Потапыч глаза опустил — что есть, то есть. Однако ж, вновь сердобольно затвердил:

— Заботу! Как иначе? У девочки жизнь только начинается, а её в скоморохи!

— Время такое! Все как волки, что урвут, тем и кормятся.

— Вот и то, стоит она, красивая, молодая, и надрывается про колбасу или сухари какие! Со вкусом лосося, понимаешь… Пересиливает стыд и… кукарекает в пустоту, поскольку люди и в самом деле волки друг другу стали! — Не выдержал Потапыч, пошёл в крик: — А она запросто может плюнуть на этот дурацкий магазин и красоту свою, чистоту, сволочам разным понести! На утеху толстосумам по баням-саунам!.. Нет уж, лучше в магазине пусть красота место найдёт! А я как могу — помогу!

Выложил свою простую тайну Потапыч и, весь дрожа, опустился в изношенное рыжеватое креслицо, сник. Хорохорился он с мудрым Божьим повелением, силу в этом находил, поддержку, однако ж, по последним рассуждениям его беспокойным выходило, что нелады на небесах приключились. Ведь прошлые людские трудности, да порой и беды — те, ещё советские, на всех по-братски поделены были и, как ни верти, обращались в пользу народную, всеобщее благо.

А что сейчас устроилось, когда все на мелкую кучку горбатятся, — несправедливо! Когда богатеи с жиру развлечений придумать себе уже не могут, а другие, вот так — кукарекать день-деньской за жалкие рубли?! Не должно это быть, потому как супротив природы человеческой! Мировой природы!

— В благодетели, значит, записался?

— Какое… с пустым-то кошельком! — развёл сухие, вялые руки старик. — А хоть бы и в благодетели? Всё им план, лишний рубль.